ЧЕТВЁРТАЯ ЭЛЕГИЯ.
О, деревья жизни, о, когда ж вы зимние?
Мы не едины. Не так, как перелётные птицы,
в клинах своих, мы изъясняемся. Перегоняя и отставая,
теснимся мы средь переменчивых ветров,
и падаем поодиночке на безучастный пруд.
Цвести и разлагаться. - нам всё едино.
И где-нибудь ступают львы, еще и зная,
пока они прекрасны, ни о каком бессилии.
Но мы, только одно в виду имея, подвержены
совсем другим заботам. Вражда
нам ближе. Влюблённые проходят
не так уж далеко от края, - один в другом,
обещая друг другу просторы, охоту и родину.
Там, лишь на одно мгновение, рисунком скорым,
причина для противостояния проявится, натужно,
для того, чтобы мы видели её; кто-то конкретен
с нами. Нам контур чувствования
не известен: только внешняя форма его.
Кто не сидел испуганно перед занавесом сердца своего?
И вот он поднят: декорации были прощанием.
Понять это легко. Знакомый сад,
легко и тихо раскачивался: и только тогда танцор появился.
О, только не он. Довольно! И если даже так лёгок он теперь,
и приодет, и гражданином стал,
и входит, через свою кухню в квартиру.
Я не хочу этих полупустых масок,
лучше – кукла. Она предельно полна. Я хочу
подержать тельце, и верёвочки, и её
лицо из Внешности. Здесь. Я пред началом.
Даже если лампы погаснут, если мне даже
скажут: окончено -, даже если бы от сцены
пустота исходила серым сквозняком,
и даже если бы при моих тихих попытках продолжить, никого
не сидело бы со мной рядом, ни женщины, ни
мальчишки с коричневым косыми глазами:
я, тем не менее, останусь тут. Зритель всегда найдётся.
Не прав ли я? Ты, кто во мне так горько
жизнь вкушает, за мой счёт, отец,
первый мрачный настой моего Долга,
где подрастал я, снова и снова мне дороже обходясь,
с привкусом чуждого будущего,
проверяя крепость моих взглядов,-
ты, мой отец, с тех пор как умер, часто
в моей надежде, внутри меня, полон страха
и равнодушия, как у мертвецов, - империей
Равнодушия, жертвуя ей, в пользу моей незначительной Судьбы,
- не прав ли я? А вы, не прав ли я,
вы, что меня любили за моё маленькое стремление
любить вас, от которой я всегда отчуждался,
так как пространство в вашем лице,
что я так любил, переходило в космическое пространство,
в котором вас не было боле....: там, где мне не хотелось
долго ожидать перед кукольной сценой, нет,
но внимать со всей полнотой, так, чтобы о увиденном
разволноваться вконец, там, где как актёру
ангелом стать предстоит, который ожидаемое возвысит.
Ангел и кукла: здесь появляется, наконец, спектакль.
Тогда встречается то, что мы все время
надвое делим, поскольку мы здесь существуем.
Тогда и возникает из наших десятилетий очертание
всех преображений. Тогда над нами
играет ангел. Смотри, - смертные,
и не представляют, как велико Значение
всего того, что мы здесь делаем. Всё
здесь не похоже на себя. О, время детства,
там, за фигурами, было больше чем только
Прошедшее, и перед нами - не Будущее.
Мы росли конечно же, и мы настаивали на том,
чтобы быть поскорей большими, некоторым это наполовину нравилось,
другим же, - больше всего хотелось, стать
Взрослыми. И были, всё ж, на нашем одиноком пути те,
что задержались с развлечениями, и остались
в промежутке между реальным миром и игрушками,
стоя на одном месте, которое от самого Начала
только для Занавеса задумано было.
Кто нарисует ребёнка таким, каков он есть? Кто возведёт
его к звёздам и вложит меру Воздержания
в его руку? Кто слепит детскую смерть
из серого хлеба, что зачерствеет, - или оставит
его в круглом рту, так же как огрызок
от сочного яблока? Убийц легко
распознать. Но это: смерть,
целиком всю смерть, еще пред жизнью, с
лёгкостью принять, и не обозлиться при этом, -
это неописуемо.