ВОСХИЩЕНИЕ И НЕДОУМЕНИЕ.
Да, на сцене, наверно, держаться легче, чем в жизни. А в жизни я видел, как тяжело становилось Маркушу, при невольном воспоминании о своих бывших партнёрах. Как-то на даче мы сидели вдвоём у телевизора и смотрели один из мхатовских шедевров: «Соло для часов с боем». Удивительно, но Марк промолчал весь спектакль, а потом неожиданно расплакался. Я подумал: наверное оттого, что и его жизнь похожа на жизнь этих престарелых и позабытых людей или потому, что больше ему уже не суждено сыграть подобную роль. Но мои предположения оказались неверными.
– Я с каждым годом всё больше понимаю, с какими великими артистами мне посчастливилось играть, – услышал я его, на сей раз глуховатый, голос. – Как жаль, что они так рано ушли из жизни…
.
В последний период жизни Марка Исааковича его партнёрами по сцене становилась талантливая мхатовская молодёжь. Именно в таком, полностью молодёжном составе, он с большим удовольствием сыграл Понтия Пилата. А потом была ещё роль князя Обрезкова в «Живом трупе».
Но если у своих знаменитых сверстников он не фиксировал каких-то серьёзных «издержек производства», то к легкомыслию молодых относился с некоторым раздражением.
– В прежние времена, когда мы уходили со сцены на антракт, меня начинали мучить какие-то неудачи, допущенные по ходу действия. И тут ко мне заходил Станиславский и говорил: «Марк, всё нормально, не думай о промахах, настраивайся на следующее действие. Это сейчас главное». А теперь, заглядываю за кулисы и, батюшки мои, кто играет в карты, кто рассказывает байки, то есть, всё что угодно, только не настрой на игру. И такое же легковесное отношение наблюдается и в репетициях. Допустим, назначается «прогон» «Живого трупа». Ты должен погрузиться в атмосферу светского общества, а наши молодые артисты приходят кто в шортиках, кто в джинсах…
– Не знаю, может быть, они лучше нас пожилых адаптируются к обстановке? Во всяком случае, в кино
мне до них далеко. Пока я вхожу в роль, пробую разные ракурсы, мои молодые партнёры с некоторым опозданием подбегают ко мне, спрашивают режиссёра, где встать, и пожалуйста – уже готовы сниматься. А потом просто фантастически озвучивают свои и чужие роли. Для меня это мука адова, а для них занятие вроде бы между прочим.
По этим и по ряду других причин Марк Исаакович относился к кинематографу настороженно. После триумфа в «Братьях Карамазовых» его приглашали на довольно разноплановые роли. Без оговорок он согласился сниматься только у Марка Захарова в «Двенадцати стульях» в роли хранителя архива Коробейникова, рядом с Андреем Мироновым – Остапом Бендером. Роль абсолютно проходная.
Но лично мне Марк в этой роли очень понравился. Так же, как в своё время, понравился его Фигаро. Сравнивать, конечно, не корректно, но комедийное мастерство и там, и здесь оказалось самой высокой пробы. Поэтому я совсем не удивился, когда услышал диалог Миронова и Прудкина из «стульев» в рекламном телевизионном ролике одной из находчивых фирм. Значит, запомнилось не только мне!
Но, несмотря на несколько крупных ролей, сыгранных в последние годы жизни, в таких фильмах, как «Лебединая песня», «Дядюшкин Сон», «Осенний ветер», Марк к кино, как к искусству был равнодушен.
«Кино и телевидение не могут заменить живого взаимообщения, тех флюидов, которые связывают сцену
и зрительный зал», – наверно, не без основания считал он.
Другое дело – театр. Там Марк с удовольствием отмечал прекрасные режиссёрские находки и незаурядную игру артистов. И если он говорил мне, например: сходи посмотри «Месяц в деревне» у Эфроса – получишь большое удовольствие, то так оно и оказывалось. Но вот прошу у Марка устроить меня на «Перламутровую Зинаиду», идущую сплошным аншлагом, а он не советует. Я на сей раз ему не верю. И зря. Реальность оказывается намного прозаичнее поднятого ажиотажа. И становится ясно, почему: вещь слабая, а созвездие артистов – исключительное. А зритель, как правило, ходит на артиста. Артистам же приходится пускаться во все тяжкие, чтобы понравиться зрителю. Такой подход с молодых лет не нравился Марку Исааковичу. Он считал, что актёрские ломания забавляют, но не убеждают.
Вообще МХАТу, по-моему, не особо везло с современным репертуаром.
На всевозможную социалистическую стряпню зритель шёл только затем, чтобы насладиться игрой любимых артистов, при этом быстро забывали суть увиденного на сцене.
Большинство пьес ставилось на заранее угадываемом разрешении надуманного конфликта. И, хотя сам Марк Исаакович считал, что на каждое действие должно быть контрдействие, утомительное «перемывание косточек» персонажам многих пьес того времени его раздражало.
«Прозаические дрязги – ещё не искусство, – писал он в своей записной книжке. – Не надо разжёвывать зрителю то, что ему понятно. Всё происходящее должно быть выражено сжато, но сильно».
Иное дело – репертуар в годы актёрской молодости Прудкина.
Большинство постановок оставалось событием для целого поколения зрителей. Они смотрели и пересматривали большинство мхатовских пьес. А в этих пьесах выпускники 2-й студии МХАТа составили новое молодое поколение артистов. Конечно, им повезло со знаменитыми учителями, и со старшими, тоже знаменитыми партнёрами. Повезло и в том, что с театром считался всемогущий товарищ Сталин, который своей волей разрешил даже постановку разгромленной цензурой пьесы М.Булгакова «Дни Турбиных». Периодически вождь неожиданно и без всякой помпы появлялся в ложе МХАТа и также, не привлекая к себе внимания, покидал театр. Марк Исаакович, разумеется, был живым свидетелем подобных визитов и потому много позже, уже в 90-х годах, прочитав отрывки из мемуаров Юлиана Семёнова, очень оскорбился вольной и надуманной трактовкой этих событий.
– У Семёнова всё, как в его детективах: и весь зал полон одними сотрудниками НКВД, и всё мхатовское руководство обхаживают вождя. А Немирович-Данченко вообще представлен ходячей карикатурой: лебезит, заглядывает подобострастно Сталину в глаза и весь спектакль мучается только тем, как бы выудить у вождя его мнение о спектакле. И самое смешное заключается в том, что всего этого быть не могло, хотя бы по той причине, что сам Немирович-Данченко именно в то время, о котором повествует Семёнов, находился в Америке. Понятно, что Семёнов всего этого не знал, возможно, доверился своему собеседнику. Но ведь снять трубку и позвонить мне он, наверное, мог. И спросить, мол, так и так, старый хрыч, Марк Исаакович, раз уж ты до сих пор жив, расскажи, как всё было при наездах вождя?
Да, Марк Исаакович был очень требовательным к достоверности фактов и слов.
Именно в беседах с ним я осознал, как приукрашиваются многие воспоминания на потребу читателю.
Не знаю, как возмущался Марк, когда всё это происходило, но мне он рассказывал эти истории с доброй иронией, не держа камня за пазухой. Вообще Марк Исаакович в подавляющем большинстве конфликтных ситуаций оставался в меру корректным и в меру сдержанным. Он умел в осторожной ненавязчивой форме делать нужные и весьма тонкие замечания.
Когда Маркуш находил время, чтобы почитать мои литературные опусы, и обнаруживал неудачную фразу, то с улыбкой, как бы извиняясь, произносил свою любимую реплику: «Что-то не вкусно…» И мне сразу становилось понятно, где и почему «не вкусно». Самая высокая похвала выражалась фразой: «А вот это мне определённо понравилось».
Марк Исаакович за свою долгую творческую жизнь, помимо кинотеатральной деятельности, много читал на радио, выступал в концертах и на творческих вечерах. Но никогда не халтурил. Он самозабвенно готовился к любому выступлению и считал, что также должен относиться к своей работе каждый профессионал в своей области.
Когда я принёс ему альбом пластинок с его творческим портретом, он взглянул на фотографии, помещённые на обложке, и страшно расстроился: снимки невыразительные, плохого качества и к тому же, как говорится, не по делу.
– Ну почему не обратиться ко мне, с просьбой предоставить то, что я сочту нужным,– сокрушался артист.– И потом, весь подбор записей со мной абсолютно не согласовывался. Если они хотели сделать мне сюрприз, то он явно не удался. А может, им пришлось молчать до поры-до времени из-за боязни платить мне гонорар?
Наряду с халтурой Марк Исаакович не любил профессиональные штампы.
В небольшой роли Герберта Уэллса в «Кремлёвских курантах» он вёл диалог с постоянно меняющимися партнёрами в роли В.И.Ленина. И когда журналисты спрашивали, как создавался образ вождя, все исполнители отвечали с большой выдумкой. Один, оказывается, ходил в «Ленинку», другой беседовал с соратниками Ильича, третий перечитал все ленинские труды, но, что примечательно, играли-то они все одинаково, чуть картавя, и закладывая большие пальцы за борта жилета. А главное, все Ленины в конце своей нравоучительной фразы о светлом будущем России в назидание нерадивому английскому писателю вздёргивали вверх указательный палец.
Вот закончил я этот эпизод и поймал себя на мысли, что вырисовываю чересчур положительный, стало быть, пристрастный образ своего родного и любимого дяди. Но что поделаешь, если именно таким он мне всегда виделся. А может, я просто воспринимал его, да и вообще окружающих, в духе соцреализма, деля всех на положительных и отрицательных. Однако тот же соцреализм самому Марку Исааковичу очень претил, и он оставил в своей записной книжке такую запись (синтаксис оригинала):
«Что может быть благородней призыва:
– Люди, сделайте ваш труд творческим, радостным?
Что может быть благородней призыва:
– Люди! Цените человека не по цвету его кожи,
не по признаку его национальной принадлежности,
а по его человеческим качествам…
Требуется немало усилий в борьбе за эти идеалы.
В этой борьбе искусство, театр стоят на передовых рубежах..
Это отнюдь не значит, что со сцены мы должны показывать только,
как теперь говорят, положительного героя. Я позволю себе сослаться
на «Ревизор» Гоголя, где нет ни одного положительного героя…»
Маркуш часто повторял строки из письма Ф.М.Достоевского: «Человек есть тайна. Её надо разгадать,
и ежели её разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время».
А что разгадывать, если всех персонажей чётко делят на «хороших» и «плохих»?
– Ну, кто может оценить нас? – размышлял артист. – Да и о себе не могу сказать, что я за тип.
Наверняка во мне есть что-то и плохое, и хорошее.
Лично для меня положительное Маркуша было видно невооружённым глазом, но чтобы не создалось впечатление о «портрете в розовом цвете», сошлюсь на косвенные изъяны, почти невидимые на портрете.
Я не могу представить, что Марк, будучи секретарём мхатовского парткома, все вопросы решал по справедливости. Тот же Владлен Давыдов, отдавая дань «старикам», называл их «культями», как невольных последователей сталинского культа. В чём-то они принижали новое поколение артистов, а может, недооценивали их, наоборот, побаивались конкуренции.
За пределами театральной и личной жизни Марка мало что особо интересовало. Но для меня стало откровением, что он читал в основном только то, что относилось непосредственно к роли. И поэтому с современной отечественной и зарубежной литературой был почти незнаком.
Как-то Марк со смущением поведал о своей неловкости в беседе с Олегом Стриженовым.
Тот поинтересовался, какое впечатление произвела его роль в фильме «Неподсуден».
– Олег, я тебе признаюсь – в кино не хожу, – заметил Прудкин.
– А я же говорил Вам, Марк Исаакович, что этот фильм будут показывать по телевидению, – напомнил Стриженов.
– Вот как нехорошо получилось, – сокрушался Марк. – Мы с ним вместе играем в «Мудреце». Я вообще люблю этого артиста и, надо же, фильм с его участием пропустил.
Но думается, не столь уж велик подобный грех.
ОТ УЛЫБКИ БЫЛО ВСЕМ СВЕТЛЕЙ.
М.И.Прудкин играл во многих комедиях. Играл раскованно, но не наигрывая, не стараясь понравиться зрителю каким-то экстравагантным приёмом или педалированием на и без того остроумных репликах.
В компаниях своих коллег по театру Марк Исаакович больше любил молчать. А вообще у артистов есть пристрастие беседовать в узком кругу только на театральные темы. Пробовали ломать эту традицию.
Как-то условились говорить о чём угодно, только не о театре. За нарушение этого табу – персональный штраф. В итоге всё кончилось тем, что набралась куча денег, которую тотчас благополучно пропили.
Марк не приветствовал подобные посиделки, делая исключение, пожалуй, для компаний с Борисом Петкером, у которого в запасе всегда были самые неожиданные истории и исключительно тонкие реплики. Причём не домашние заготовки, а искромётный экспромт. Партнёры Марка Исааковича по сцене отмечали, что и он любил выдать незатейливую весёлую реплику, особенно в ответ на какое-нибудь безапелляционное высокопарное или лицемерное высказывание.
Как-то актриса Елена Хромова, рассказывая Марку Исааковичу об очередной встрече с Тарасовой, отметила такой любопытный факт:
– Мне Алла Константиновна говорила, что в её жизни были только мужья и никаких других романов.
– А где же был я? – засмеялся Марк Исакович
Будем считать, что Прудкин имел в виду своего Вронского, хотя что-то в том риторическом вопросе есть от Крутицкого. Помните, как бывший генерал, в исполнении того же Прудкина, не мог понять, почему Турусина забыла об их шалостях молодости, и со смаком обозвал её ханжой?
От самого Маркуша я слышал всего две-три забавные истории, связанные с зарубежными гастролями. Одна из них касалась пребывания в парижской гостинице. Апартаменты были роскошные, выше всяких ожиданий. Но опасно было озвучивать всё, что радовало глаз: а вдруг вмонтированы «жучки»? Поэтому Марк с женой ходили по номеру, показывая друг другу потрясающие фрагменты интерьера, поднимали вверх большой палец и при этом говорили:
– Ну, разве это холл? А это что – такая ванна? Можно было бы нас устроить получше.
Остаётся только представить, насколько комично выглядели подобные диалоги на самом деле. Правда, нечто подобное в виде дружеских шаржей на известных личностей Маркуш показывал дома, только в кругу друзей, да к тому же очень редко.
Так, Евстигнеева он представлял этаким рубахой-парнем, слегка подвыпившим и оттого покачивающимся на полусогнутых ногах, как на шарнирах. Показывая евстигнеевских персонажей, Марк вытирал тыльной стороной ладони губы и произносил врастяжку, глотая слова и чуть гнусавя:
– Пра-а-шу к нашему шалашу…
Ещё более скупыми средствами изображал Марк Леонида Ильича Брежнева. Он стоял как бы на трибуне и смотрел «в никуда» недовольным взглядом и густым басом грассировал: «Ахрессорры!»
Ну, а Косыгин у него получался вообще без слов. Маркуш вытягивался во фрунт, чуть наклонял голову к груди в глубокой задумчивости, скрещивал под животом руки и принимал вид отрешенного ко всему человека. Потрясающий успех этого шаржа объяснялся, по-видимому, тем, что Марк, действительно очень походил на Алексея Николаевича: та же сухощавая фигура, те же мешки под глазами, тот же зачёс на голове. Оставалось только погасить свой искрящийся любознательный взгляд и перед вами настоящий предсовмина.
Вообще глаза у Маркуша были необыкновенные. Они излучали мягкий, удивительно тёплый свет. Стоило ему с вниманием или с какой-то заинтересованностью посмотреть на собеседника и тот сразу же получал заряд положительных эмоций. Помнится в день рождения Маркуша, который проходил в домашней обстановке, его приветствовала бодрой задушевной песней цыганская актриса. Пела она вдохновенно, приплясывая в такт чуть ли не каждому слову. Но примечательно, что большинство гостей смотрели не на неё, а на Маркуша, который улыбался ей в ответ такой зачарованной улыбкой, которую вряд ли увидишь в застольных компаниях.
Я запомнил этот, в общем-то заурядный эпизод, потому что хотел запечатлеть его на плёнку. Навёл объектив именно на виновника торжества, нажал на кнопку, но вспышка не сработала. Отчего?
Думаю оттого, что лучистая энергия, струившаяся из добрых глаз Маркуша, отключила фотовспышку.
ВЕК ЖИВИ – ВЕК ЛЕЧИСЬ
Невозможно перечислить в скольких житейских и служебных обстоятельствах Маркуш помог нашей семье. И особенно в тех обстоятельствах, где благополучие не приобретёшь ни за какие деньги.
В 1985 году он устроил меня в институт А.Вишневского. Предстояла небольшая операция под местным наркозом: удаление жировиков на голове. Любопытно, что подобную, довольно редкую процедуру в своё время перенёс Маркуш.
В тот день, по завершении операции, я позвонил ему домой. Рассказал, как всё происходило и понял, что назавтра они с женой навестят меня. Однако наутро моё лицо отекло, глаза заплыли, и узнать меня можно было разве по росту и голосу. Я тотчас поспешил к телефону, чтобы отменить ожидаемый визит. Сказал, что такое случилось, видимо от переизбытка наркоза, и через день всё наверняка пройдёт. По голосу Маркуша я как-то не почувствовал, что он не удовлетворён моим объяснением. Повесив трубку, я спокойно отправился завтракать. Но вскоре к моему столу подошла старшая медсестра и пригласила к себе в кабинет. Она внимательно оглядела моё лицо и загадочно произнесла: «Не смертельно».
– Да, конечно, ничего страшного, – соглашаюсь я.
– А чего ж Вы тогда жалуетесь главному?
В конце концов, выясняется, что Марк позвонил Вишневскому, тот вызвал сестру, сестра вызвала меня, и теперь по той же цепочке требовалось всё доложить в обратном порядке.
Думаю, что Марк говорил с Вишневским достаточно грамотно с медицинской точки зрения.
И уверен: не стань он большим артистом – наверняка пошёл бы по тернистому пути медицины. Маркуш очень хорошо разбирался в электрокардиограммах, в результатах различных анализов и прочих врачебных премудростях. Когда же он сам попадал в больницу, то ставил в известность врачей и обслуживающий персонал, что его нормальная температура – 36,5, а 36,6 – повышенная; 36,7 – высокая, любая другая – критическая! Однажды, находясь в «Кремлёвке», и чувствуя себя плохо, он попросил меня принести из дома градусник, потому как медсёстрам, говорившим ему, что температура нормальная, он уже не доверял.
Как-то я сопровождал маму к известному кардиологу – профессору Кассирскому. Прошёл с ней к нему в кабинет. Мама рассказала о своих недугах. Кассирский что-то выписал, что-то порекомендовал и стал прощаться. Мама его горячо благодарила, отмечая, что он вселил в неё надежду и т.п. А потом вспомнила, что не спросила о том, как бороться с экстросистулой. Кассирский в ответ хитро улыбнулся и посоветовал по этому поводу обратиться к брату:
– Он в таком деле разбирается лучше меня…
И всё… Авторитет известного профессора в глазах моей мамы рухнул.
Она высоко ценила Маркуша, как артиста, но не считала, что в медицине он мог превзойти, хотя бы чем-то знаменитых врачей. Потому все рекомендации Кассирского оставила втуне.
Сам же Марк Исаакович знал толк в лечении. И об этом ведало всё его окружение.
В ТРУДНУЮ МИНУТУ
В повседневной жизни Марк старался помочь всем и каждому, чем только мог.
Всё, что я в своё время должен был получить, но с большими трудностями, в нервном напряжении и в затянутые сроки, с помощью Маркуша достигалось быстро и так, как положено в любом цивилизованном государстве. В трудных ситуациях он находил простые и мудрые решения.
У Марка Исааковича были хорошие отношения с Олегом Ефремовым, хотя он сознавал, что в чём-то главный режиссёр – «не сахар». Ефремов – воля, лидер, борец, всегда в творческом поиске… Но действует, подчас, излишне жёстко.
Видя, что Б.Смирнов по возрасту и по состоянию здоровья не в силах справиться с новой ролью, Ефремов предложил ему уйти на пенсию. Артист, конечно, очень переживал. И Марк стал уговаривать Олега Николаевича разрешить Смирнову репетировать.
– Какой смысл, Марк Исакович? – удивился Ефремов. – У него всё равно ничего не получится.
– Наверное, – подтвердил Марк, – но пусть он в этом убедится сам, а не будет считать, что его отлучили
от театра.
Ефремов согласился, а Смирнов не так мучительно простился со сценой, как могло быть в ином случае.
Даже те люди, с которыми Марк Исаакович очень мало общался, чувствовали в нём близкого человека.
Когда ушёл из жизни молодой директор «Красного Пролетария» Сергей Павлов, который приходился Прудкину двоюродным племянником, Марк Исаакович вместе с женой приехал на панихиду.
Надо сказать, что в силу огромной занятости и Сергея и Марка, они виделись чрезвычайно редко, может быть, раз в несколько лет, а обе дочки Серёжи вообще знали Марка Исааковича больше понаслышке.
И, тем не менее, когда Марк появился в почётном карауле, они со слезами на глазах бросились к нему, как к самому родному человеку, желая разделить с ним постигшее их горе.
Как-то из передачи телеведущего В.Вульфа я с удивлением узнал, что выдающийся мхатовский актёр Н.Хмелёв чувствовал себя в личной жизни очень одиноким и искал поддержку только у Марка Прудкина. Марк оказался для него самым отзывчивым и близким по духу. А совсем недавно мне на глаза попалось такое поздравительное послание Хмелёва Прудкину.:
«Прости, мой хороший, за беспокойство, которое я тебе
причиняю в последнее время так часто.
Я тебя, мой милый и хороший друг, очень ценю и
как художника, и как человека.
Будь счастлив в Новом Году!
Неизменно Ваш друг Н.Хмелёв. 4 января 1943 г.»
Марк Исаакович был готов поддержать любого, даже малоизвестного коллегу, если тот был талантлив, трудолюбив и порядочен. А в «Лебединой Песне» он снялся у молодого режиссёра Е.Радомысленского. Артист считал, что «Лебединую Песню» надо играть, как шестую симфонию Чайковского, и полный творческого энтузиазма Е.Радомысленский помог Прудкину реализовать это пожелание.
Марк участвовал в совместных работах с сыном, тоже молодым режиссёром театра и кино. В постановке младшего Прудкина он сыграл Понтия Пилата в «Бале при свечах» (по роману «Мастер и Маргарита»).
Как-то я случайно присутствовал при разборе роли римского прокуратора и подивился, как оба отстаивали свою точку зрения на трактовку этого образа. Володя напористо доказывал, что Пилат тот же Гитлер, а Марк деликатно возражал, находя в прокураторе какие-то человеческие черты.
– Правда должна быть поэтичной, – утверждал он.
Может быть, именно в силу этих декларируемых артистом принципов во многом стали привлекательными такие сыгранные им персонажи, как Шервинский («Дни Турбинных»), Мехти-ага («Глубокая разведка») или Крутицкий («На всякого мудреца…»)
И в споре с сыном он отстаивал свою точку зрения спокойно и мудро. А потому в этом чрезвычайном увлекательном, на мой взгляд, диспуте победила, как говорится, дружба.
ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ
В последние годы жизни, уже не выходя из дома, Марк с упоением стал читать газеты, удивляясь, как много запретного или умалчиваемого в недавние времена, теперь выплеснулось на их страницы.
И ещё он любил слушать выступления Горбачёва, правда, ловя себя на мысли, что после приятно обволакивающих и доверительных рассуждений Михаила Сергеевича, так и не мог понять, о чём же шла речь. И ещё его угнетала перестановка генсеком ударений в словах. Ну,, а дикторам телевидения и радио Марк подобный порок не прощал. Сам он никогда не грешил и был, как мне кажется, один из немногих, кто правильно произносил, например, такое слово, как «позвонишь» (с ударением на последнем слоге, а не на втором, как это делают все, кого я слышу).
К удачному литературному слову, будь то проза или поэзия, Марк Исаакович относился и бережно, и трепетно. В последние годы его жизни мне впервые посчастливилось услышать в домашнем исполнении стихи Пушкина, Грибоедова, Апухтина и Есенина. Я спросил Марка Исааковича, почему они не прозвучали со сцены.
– Нет, – отвечал он, – одно дело читать «для себя», а другое – для зрителей… Я не тот мастер слова.
Но мне нравилось всё, что он читал и, в особенности, Пушкин. Жаль, что я не сделал ни одной записи на магнитофон. Но Марк сокрушался тогда совсем по другому поводу:
– Эх, как бы я сейчас сыграл, совсем по-иному, Чацкого или Вронского!
Но при этом он не мог уже критически оценить свою последнюю домашнюю видеозапись Фирса. А она получилась слабее того, что он сделал для телевидения всего год назад. К самому же телевидению, как к домашнему досугу, Марка Исааковича был равнодушен, может быть оттого, что не мог угадать какую-нибудь стоящую передачу.
Как-то жена оставила его поздним вечером дома в одиночестве, что, вообще говоря, было исключением из правил. Чтобы он не «ушёл в себя», она включила на эти часы телевизор. На следующий день Маркуш позвонил мне в страшном смятении от увиденного. Оказывается, весь вечер транслировался какой-то конкурсный фестиваль эстрадной песни. И Марк сделал для себя единственный вывод: победителями признавались те, кто лучше вертел задом, ибо при общей музыкальной бездарности, иную оценку он представить не мог.
Это суждение вовсе не означает, что Марк Исаакович был не современен. Просто он не признавал пристрастий к сиюминутной моде в угоду невзыскательному зрителю. И для убедительности этого своего воззрения приводил слова К.С. Станиславского:
– То что было модным год-два назад, теперь ценится не больше, чем изношенные туфли.
Марк Исаакович настаивал на том, что истинное искусство должно быть высоким по всем составляющим. Если пение, значит необходимо, чтобы были отличными и музыка, и слова, и певческое мастерство.
Как-то на одном из концертов он услышал в исполнении Гоар Гаспарян романс Алябьева «Соловей». И был поражён собственному открытию:
– Понимаешь, наконец-то я узнал, какие слова в этом романсе. А раньше только слышал: «Соловей мой, соловей, голосистый соловей». Вроде бы и у других певиц были прекрасные голоса, но их соловей остался для меня загадкой.
Да, Марк Исаакович был приверженцем реализма в искусстве, сравнивал его с полноводной рекой. И, вместе с тем, любые непривычные, пусть даже в чём-то парадоксальные, но жизнеутверждающие находки, он считал живительными притоками. Но, в течении многих лет не встречая таких находок, в телевизионных программах, Марк Исаакович, в конце концов, совсем охладел к «ящику» и окончательно переключился на газеты и телефон. Последнее особенно стало раздражать Катерину Ивановну.
– Знаешь, как мне надоедает эта бесконечная телефонная болтовня. А ты со Станиславским мне вообще осточертели, – жаловалась она.
– Это почему ж? – удивлялся Марк.
– А потому, что в перерыве между телефонным трёпом я только и слышу о системе Станиславского и о твоих делах.
Но что поделаешь, если театр и близкие были для них, артистов, самым большим интересом в жизни!
Они перезванивались ежедневно и могли говорить о чём угодно.
В одной из телебесед по случаю своего 70-летия М.А.Ульянов на вопрос: «что изменилось в его мироощущении за последние годы?» – Ответил, что и репертуар стал уже не тот, и творческие планы не столь обширны, как были прежде. И вспоминал по этому поводу о Марке Исааковиче, с которым «породнился» в «Братьях Карамазовых». В своё время он был приглашён на 90-летие Прудкина. Прежде всего его поразила редкая демократичность при приёме гостей. Все двери, начиная с парадной, были открыты. Можно было беззвонка заходить в любое время, даже после спектакля (в чём несомненно заслуга жены Прудкина).
Обнялись, расцеловались. Михаил Александрович спрашивает, как принято, про жизнь. А Марк Исаакович отвечает, мол, какая это жизнь, если нет творческих планов. В 90 лет ещё переживать из-за творческих планов – показалось Ульянову чем-то запредельным.
– И ещё – добавил юбиляр Прудкин, – я чувствую себя вне сцены таким одиноким.
– Почему одиноким удивился гость. – Вокруг Вас всегда столько друзей!
– И всё же, – вздохнул Марк Исаакович, – мне не хватает Коли Хмелёва, Миши Яншина, Бори Ливанова…
И вот теперь в свой, правда, более ранний юбилей Михаил Александрович Ульянов тоже стал понимать невосполнимость возрастных потерь. Да, семидесятилетие – наверно, своеобразные «Гималаи жизни». В своё время Марк Исаакович встретил этот юбилей полный творческих сил, и играл ещё долго.
Более 75 лет выступал он на сцене родного МХАТа. Хотя годы давали уже знать о себе, он не забывал о тех, кто был ему дорог. Будучи уже в преклонном возрасте Марк Исаакович всё равно регулярно приезжал на Донское кладбище отдать дань памяти своим родителям и братьям. Находил силы, чтобы навестить младшую сестру Дасю, то есть мою маму. Со своей старшей сестрой, Любочкой, живущей в Иваново, перезванивался постоянно. А для неё было огромным удовольствием приехать в Москву – навестить родных и непременно сходить на спектакль с участием Маркуша. Эти родственные встречи всегда были немного сентиментальными и очень душевными. Несмотря на частую вечернюю занятость, Маркуш всё равно выкраивал время, чтобы навестить своих близких в день какого-нибудь важного события в их жизни.
Помнится, в домашней обстановке я отмечал защиту кандидатской диссертации. Марк обещал заехать после спектакля. Тамадой был исключительно остроумный и находчивый мой кузен Евсей Давидович Красик. Он хорошо знал всех гостей, не говоря уже о родственниках. А так как один из моих лучших друзей, Иосиф Ильич Глуховский, «скромно» представлялся «Ильичом», то тамада предварял каждый очередной тост незатейливыми репликами: «если позволит дорогой Ильич», «интересно по этому поводу услышать мнение самого Ильича и т.п. Но вот вошёл Марк, и после того как все одарили его знаками внимания, Евсей Давидович торжественно начал:
– Дорогой Марк Исаакович, мы страшно рады, что Вы, несмотря на усталость после спектакля, пришли поздравить Виктора, потому что и для него, и для нас, собравшихся здесь, Вы самый дорогой гость…
Он хотел продолжить, но тут раздался обиженный голос Глуховского:
– А как же дорогой Ильич?
Все дружно рассмеялись, а я пояснил Маркушу, причину этого веселья. И тогда он с улыбкой заметил:
– Друзья, не будем заниматься оценкой личностей! Перед Богом все едины, и не только мы, но и дорогой Ильич…
Во взаимоотношении «талантов и поклонников» Маркуш давал почувствовать всех равноправными, что в наше время, согласитесь, является скорее исключением, нежели правилом...
ВИКТОР СИНЕЛЬНИКОВ