Вместо записок, писем, сообщений,
признаний. Отрывки, обладающие
свойствами серьёзной игры.
Желание заставляет выдумывать.
Вим Вендерс
Часть 1.
Festina Lente
Когда меня Ты призовешь к ответу,
вопросы утопив в кофейных кущах,
я вымолвлю в Тебя: «Festina Lente»
в знак помощи больным и отстающим.
Тяжелый герб Сизифов, Саваофов
вселенский камень, душу тяготящий,
упавший так, что быт придворный взорван,
летящий внутрь… Не то чтоб наудачу,
не то чтобы случайно – голос сверху,
вскрывающий молитвы, как конверты,
цепляется за душу, как за ветку,
в изгнании твердя: «Festina Lente».
***
Если каждый охотник желает уснуть,
прикорнуть, затыкая ладонью рожок,
то и нам разрешают привыкнуть чуть-чуть
к состоянию с кратким названием – ш о к.
От Москвы с её третьим по счету кольцом
убегать то ли некуда, то ли нельзя.
Дочки-матери не исключают отцов,
избегающих роли отцов. Так, друзья…
Мы встречаемся время от времени там,
где от терпких кальянов болит голова.
Восковые фигуры известной мадам
соболезнуют молча: хозяйка – вдова.
Заглянуть очевидцем не в бездну, в подъезд.
Сталактит штукатурки грозится упасть.
Красотой бредит каждый отчётливый жест,
засыпая поверхность фрагментами фраз.
***
Как пишется на новом месте?
М. Цветаева
В пятницу – в гости. Пересекаю время
в самом его уязвимо-прозрачном месте.
Десятилетний антракт – то ли моя эмблема,
то ли попытка укорениться резко.
Войско, лирически отступая, теряет силу.
Вновь у противника – западное побережье.
Пишется больно. Даже – невыносимо.
Новой строке тесно в былых одеждах.
Вывески казино кричат, оглушая зренье.
Остов столицы. Пуганые вороны.
Что же случайного здесь? Даже везенье
с вязкой слюной, с естеством марафона.
Воют собаки, люди, ночные страхи,
музы, чья обнажённость давно не в моде.
Только апрельского неба тяжёлый бархат,
опускаясь, слышит твоё: «свободен».
Выйти на сцену (города, мира, дома).
Что-то сказать (шёпотом, страстно, просто).
Если захочешь вновь рассмотреть знакомых,
То для начала лучше поверить звёздам.
***
Утром проснусь задолго до…
Солнцу, качающему головою,
бегло признаюсь: извини, пардон,
sorry, любимое, болевое.
Рана моя небесная, вспухший мой ореол,
промельк апреля на фаянсовом блюдце.
Выпросите для лучей главную роль,
дайте им дотянуться.
Омлет a'la Гамлет.
Таинство на стене –
женско-мужских теней эскапада.
И если в руках ничего больше нет,
то и не надо.
Кролик, беги во всю прыть, беги
от дома, где пахнет смертью.
Всю ночь за столом бодрствовали игроки,
проигрывали столетье.
В мокрой Москве плачется хорошо.
Но лучше всего смеётся
в домашней тональности до-мажор
из деревянных досок.
На каком из семи холмов расти,
ощущать нарастанье магмы,
смысл выплескивать на бумагу,
говорить «прости»
вспышке магниевой, вздрогу гроз,
вздору детскому, недотроге?
И вносить себя, как последний взнос,
замирая на полдороге.
***
Мне кажется, я снова спасена.
И пасека Москвы пчелиным гулом
то гневно осуждает за прогулы,
то нежно проникает в мякоть сна.
Лавируя, вдоль партитур скользя,
подхватывать любимую сонату,
и Моцарту с обёрток шоколадных
приписывать достоинства ферзя.
В первопрестольной этой толчее
распознавать смертельную усталость.
Её удел – перерастать в диагноз
и ждать, пока из лета выйдет август
с лимонницей изящной на плече.
Акустика купеческих домов
подозревает брошенное море
в неравенстве покинутых углов,
подкинутых сказителю историй,
в желании сюжетом пренебречь…
В бюро находок тихо плачет вещь.
Когда-то и она была подспорьем
исконному владельцу. Нам же – нет.
В реке чернила шариковых ручек
подсказывают: дольше, дальше, лучше.
Однако здесь всё вечное – запрет.
Артисты многоярусной Москвы
выходят на бескрайнюю арену.
Сегодня все – спокойны и трезвы.
И прошлого клокочущая пена,
изведав вдоволь внутренность песка
грядущего, глядит на перемену,
имеющую видимость ростка.
***
Сегодня первый раз, когда
луч соскользнул, слизав остатки
тепла вчерашнего. В тетрадке
считаю в столбик города.
Из Сан-Франциско господа
из трюмов и тюремных клеток
бегут сюда. Но остров – слеп.
Он слёг в ином тысячелетье.
Снимают мерки с кукол дети,
надеясь скоро повзрослеть.
Нести ответственность за бег
родителей на Кони-Айленд.
Мы долго в суть его вникали,
пока не вникли в этот бред.
Сегодня первый раз, когда
Нью-Йорк под тёплым покрывалом
всё приподняться порывался,
но понимал: кругом – вода.
Сегодня первый раз, когда
мы ничего с тобой не делим.
И даже три сплошных недели
как приоткрытые врата.
Без пропуска влететь в Москву,
с размаху врезаться в небесный
хрустальный март, накуролесить
и удержаться на плаву.
Свистать всех птиц на самый верх,
снимая фильм без всяких дублей,
и если прошлое – продули,
то будущий, пожалуй, век
не испугает сквозняком,
навязывающим опёку
над верным небу потолком
и взглядом, преданным биноклю.
***
Если маюсь, смеюсь, если смею опять
пить из горлышка прошлого зелье сухое,
то в пылу диалога услышу такое,
что останется молча запомнить, связать
воедино с другими словами, чужих
избегая ретиво, по-птичьи, поскольку,
если речь состоит из прозрачных осколков,
то собрать в витражи не получится их.
Если май обмакнуть в водянистый простор,
где ни воли, ни смысла, и только покоя
чаша полная, можно оставить без боя
без названия город, без ламп – коридор.
Рассказать, как лучи звуковые во тьме
искривляются в нервных своих переходах
сквозь пространство, и снова теряет свободу
тот, кто пестовал рифму, цезуру, размер?
Обдирается с кровью обложка-кора,
шелухой обрастает синоним-зародыш.
То замкнешься внутри, то по улице бродишь
и не ищешь уже ничего. До утра
оловянный мой сон дотлевает в печи,
и беспочвенный страх выползает наружу,
прочертив на бумаге иную окружность
под мерцающим взглядом всё той же свечи.
***
Каких-то двадцать девять сил,
Излишне вычурных, вручную
Произведённых, и курсив
То врёт бесстыдно, то врачует.
«Я» – это явь наоборот,
Где распадаются узоры,
Где расстаются каждый год
Бессонно, быстро и бесспорно
С неважным климатом. Таков
Континентальный скучный юмор,
Составленный из облаков,
Плывущих в мокроватый сумрак.
Туда, где отрешенный взгляд
Глядит на небо сквозь решётку
И провожает всех подряд.
Полуотчётливых. Нечётких.
***
Приключенческий напишется роман.
Про ключи, пиратов, прочую чечню.
Персонажи разойдутся по домам.
Автор скажет: «Я такое учиню…
Напишу о том, как плавился асфальт.
Снег не таял, мягко падая на стол».
Мы плывём и ловимся на взгляд
Наблюдателя, засевшего Кусто.
В Киноцентре нам показывали фильм.
Эпизоды распадались на куски.
Буги, вуги, виги, тори… Бугенвиль,
Где спасёмся, как известно, от тоски.
Робинзон от одиночества сойдёт
На песчаной остановке. До утра
Будет длиться новоявленный полёт.
Капитаны испугаются кита,
На котором не продержится земля.
И матросы закричат в сырую муть,
Что полоску различить уже нельзя.
Только ты об этом никому…
***
От плясок половецких, от плевков
Дождя на крышу с тонким слоем пыли,
Мы убегаем, словно молоко,
В зернистой пене и в душистом мыле.
От горького удушья в глубине
Московской ночи с молнией заевшей
Мы отвернёмся, и придётся мне
Скучать по пресловутым побережьям.
Нас ждёт с тобой холодная зима.
Блик солнца на куске неталой льдины.
В обменном пункте плачет нумизмат,
Прервав обмен на самой середине.
Стиль плавания – бабочка. Пыльца
То реет сверху, словно серый пепел,
Меняя выражение лица,
То клеится пытливой кожей к небу.
***
С прозрачной крышей пагубный вокзал.
Напишешь то, что вслух произнести
Не смел при мне. У нас с тобой гроза
В четвёртом измерении гостит.
Когда во тьме преображался свет,
В парадном – пели. На бульваре – жгли
Листву и письма. Двадцать с лишним лет
Прообраз был устойчив, но пуглив.
Влюблялось небо в фабрику «Восход».
Выращивало галочек, цвело.
Мы вывели какой-то новый сорт
Шестого чувства, спрятав под стекло
Минуты страха. Позади – разброд.
Двух мнений стычка. Ласковая боль,
Которая изучит небосвод
И всю меня. Не поперёк, а вдоль.
Изрёк июль, что истина – мертва.
Что смерть – подруга детства. Во дворе
Подыскивали прозвища. Слова
Терялись, как булавки, в букваре.
Джон Донн проснулся. Встал. Надел халат.
Придумал рифму. Воздуха глотнул.
И понял, что вишнёвый райский сад
Нельзя увидеть, не прильнув к окну.
Стекло дрожало. Сновидений рой
Скрывался в ветках, листьями дымил.
Дух Божий проносился над водой,
Замёрзшей от дыхания зимы.
Часть 2.
Рано ушедшим… (написанное
летом после визита в школу)
Колодяжная, Оксенкруг, Протасов…
Первая – учительница начальных классов.
Вторая – английского. Не существующего.
Третий – директор. Улица старых вязов,
«Мерседесов», «Нив»… Обрываясь, фраза
Смотрит в будущее.
Обрываясь, жизнь помнит о сентябре.
Суп с гладиолусами – на первое. На второе –
Цифры в столбик, безударные гласные…
Руки – в царапинах, ноги – в летнем тепле.
Пара – уже не пара, а просто – двое.
Шатающиеся, но не праздные.
Пионер не всегда готов. Например,
Он завидует американскому скауту,
Сойеру, отчаливающему от пристани,
От малых, средних и больших перемен.
Нас учили с тобою вычитать и складывать.
Вещи. Числа. Простые истины.
Мировая художественная тоска.
Недозрелые плоды просвещения
Пахнут мастикой, мелом, предательством.
Первая дружба снисходительна. Свысока
Проветривала тесное помещение,
Становилась приятельством.
География превратилась в геопоэтику,
Раскидав острова, в рукава заточив моря.
Обмани океан, назови его просто: тихим.
А потом перейди через мост, попади в Коннектикут,
И в языке, на котором с тобой говорят,
обрети двойника, не забыв про артикли.
Математика, как добрая, но чужая мачеха.
С красной строки написала мистеру Иксу,
Предъявила иск координатам, покинувшим ось…
Жизнь обхитрила: обещала быть вкрадчивой.
Оказалась беспамятной, сбилась с мысли,
Поменяв распорядок звёзд.
Page Break
Вот в этом месте сломанный хребет
Страницы, мизансцены молчаливой
Доказывает, что над ней корпел
Невидимый, скрывающий личину.
Молчания китайская стена
Помешана на порохе. Влажнея,
Теряя суть сухого вещества,
День сам себя сожжёт, без сожаленья.
Я спрячусь в воздух, поборов цинизм.
За спинку кресла. За больную раму,
Чей градусник, задумавшись, повис,
Подлив немного ртути в панораму.
В одной шестой, где дробные слова
Растянуты усилиями гласных,
Я спрячусь за иллюзию родства,
Архивы предварительно излазив
Тех одиночеств, что давно отплыв,
Не дали нам как следует проститься…
И мы как постояльцы замка If
Натягиваем сетки на бойницы.
***
Молчит евангелие от…
И праздник как всегда – с тобой.
Ты открываешь нежный рот
Плодово-ягодный. Дневной
Тоскливый свет сочится в щель,
Субботу пробуя вкус.
Он, как всегда, направлен в цель,
В свою немыслимую грусть.
Ты баловнем проходишь сквозь
Меня, стекаешь влагой вдоль.
Ты проникаешь в кровь и в мозг
И делишь ласково на ноль
Сегодняшнюю наготу
Метели, завтрашний прилив
Желания проникнуть в ту,
Кто спит, себя освободив
От лишней прозы, чья мораль
Загнулась, снова сев на мель.
Как безысходная спираль,
Растерянная параллель.
В парной
Из ледяного чрева языка
В горячее нутро немых соитий
Согласных и шипящих… Разберите
Татуировку справа от соска.
Речь любит нас. В жару и кое-как.
Метафоры-сверчки угомонятся.
И красный огонёк ночного Марса
Опробует призванье маяка,
Что шарит по запальчивым углам,
Гадая по объятьям антиподов.
Их пламя, выходящее из моды,
Сквозняк ладонью накрывает там.
В собачий холод, где вода берёт
Зубами за нагретую лодыжку.
Мы любим речь за все её излишки.
За постоянный, кукольный завод.
Мысль, обливаясь, делает шажок,
Теряя плоть, служа пустым довеском
Подлунной наготе, сырому всплеску,
Растягивая сонно «хоорооошо!»
***
Терпим убытки, но весела дорога.
Камень на камне. Кто-то буксует сбоку.
Право ходить пеплом посыплю, грани
Помню на ощупь, помню, цвета играли
В чьих-то зрачках, в окнах жилого дома.
Я вспоминаю: кажется, мы знакомы…
Не исказить нам правды листка бумаги.
Здесь проходил ты. Значит, остались знаки.
Снег говорливый снова за словом лезет.
С лету ловлю и рассуждаю трезво.
Только что толку? Звёзды сверкают сталью.
Я улыбаюсь, помня, что слёзы старят.
Лёд одиночества стынет на рукавицах.
Пар изо рта. Впору в тепло проситься.
Мёрзнет ручей. В стенках защитных тонких
Новое время не разделять на дольки.
Вдоль позвонков (ровненьких и упругих)
Песнь переходит смело в разряд разлуки,
В область FM, где тишина – в декретном
И засекреченном мире. Поверь, не в этом.
***
Кто слёг зимой, кого не зацепил
Морской квартет (царь-меч и три русалки)?
И ты здесь был, из банки пиво пил,
И доставал судьбу из пачки «Lucky»,
Но «Strike» грозился вычеркнуть. Насквозь
Ты проходил границы нелегалом.
И задавал единственный вопрос
Подёрнутому инеем бокалу.
Привычкой русской через десять лет
Бахвалясь, как повышенной зарплатой,
Ты находил, что прошлое в золе
Сливается с грядущим предзакатным.
Я отмечала дату: юбилей.
Записывала на автоответчик,
Что нет меня. Я становилась злей,
(По-твоему). По мне не злей, а резче.
И если пёс в подъезде подвывал,
Я вторила и окунала руки
В заснеженную шерсть, и шла в подвал
Стирать бельё, сходя
С ума от скуки.
Те двадцать пять. Работаю на стаж,
Пытаю душу, pocket book в кармане
Раскалывает жизнь на блеф и блажь,
Удерживаясь от бульварной брани.
От авторского, жгучего вранья,
Когда герой выходит там, где надо,
Когда герой настроен, как рояль,
Играть вовсю и не дышать на ладан,
Везде успев. Богатый, как армада.
И зрелый, и почти всегда loyale.
***
остались лишние ключи
но дверь бумажная сгорела
ко мне повадились врачи
искать иголку в стоге тела
металл прикладывать к спине
я предлагала выпить кофе
и повторяла в тишине
их клятву
надевая кофту
я почку чаем травяным
отпаивала словно почву
и боль с усердием волны
все шла и шла
июльской ночью
лимон мы резали на дольче
и притворялись
что больны
***
Твой ангел в растрёпанных чувствах
Терзает тезаурус зря.
На спинке колышется блузка,
Как символ прошедшего дня.
Сравнить две эмблемы для смеха:
Две розы, стоящие порознь.
Колючим искусственным снегом
Зайдётся непрошеный гость,
И кашель бомжей новогодний –
Концерт для больных духовых.
И всё, что мы слышим сегодня,
Впадает в заморский язык.
И грезит то танцем, то трансом,
То трансатлантической тьмой,
Чей непробиваемый панцирь
Укроет меня с головой
.
2004 год