О недосказанном
(Надо ли разжёвывать?)
Поэзия разыгрывает, но не рассказывает.
Ю. Кувалдин, «Улица Мандельштама»
Но вот стихи «навеяны», или «загаданы» (И. Анненский, «Мой стих»), родились, «случились» (Б. Пастернак), или кто-то их «нашептал» (М. Кузмин) – у каждого свой термин. У С. Есенина это выражено как-то трогательно: «Как дерево роняет тихо листья, / Так я роняю грустные слова». Самое загадочное в том, что иногда и сам автор взирает на своё детище с изумлением. «Знал, но забыл», - таков был ответ Бориса Пастернака после внимательного прочтения одного из своих ранних стихотворений, когда его спросили, о чём оно. У Анны Ахматовой тоже было одно стихотворение, которое, по свидетельству Л.К.Чуковской, её саму удивляло. Не всегда, правда, автор в растерянности. Например, Игорь Северянин называет свои стихи «туманным сном» и в утешение добавляет: «Пусть даже мне неясен он, - / Он пробуждает вдохновенье». Как относиться к этой, на первый взгляд, странной стороне взаимоотношений автора со своими строками? Действительно ли всегда «чем случайней, тем вернее» (Б. Пастернак) рождаются стихи и возникает «поэзии священный бред» (А. Пушкин)? Ведь не буквально же надо понимать это слово («бред»)! А если иногда и возникает такое ощущение, то по какой причине? Ведь сказано:
В уме я создал мир иной
И образов иных существованье.
Я цепью их связал между собой.
Я дал им вид, но не дал им названья.
М.Лермонтов, «Русская мелодия»
Может быть, разгадка – здесь. Просто некоторым образам н е т н а з в а н ь я.
У А. Пушкина читаем, что Байрон тоже не мог «изъяснить некоторые свои стихи». И далее очень удачное пояснение: «Есть два рода бессмыслицы: одна… от недостатка чувств и мыслей, заменяемого словами; другая – от полноты чувств и мыслей и недостатка слов для их выражения». Вот здесь, по-моему, «горячо», как говорят в известной игре с поисками спрятанного предмета.
С другой стороны, мне кажется, что чёткость и доскональность выражения мыслей и чувств иногда даже во вред поэзии: уменьшается количество смыслов, «реорганизующих Время».
«Прекрасная стиха незавершённость, / Невысказанность мысли до конца», считает Б. Ахмадулина, - благодатная возможность прикоснуться к тайне и испытать прелесть сотворчества. Отсюда и судьба строк – состояться или не состояться в читателе. Сознание этой связи с ним, читателем, и даёт М. Цветаевой ощущение: «Я – вода… Можно зачерпнуть стаканом, но можно наполнить и море. Всё дело во вместимости сосуда и ещё – в размере жажды». По её мнению, одни поэты (как Б. Пастернак) приводят читателя, как на прииски: мол, здесь золото, я мучился, теперь помучайся и ты. Другие (И. Бунин) предлагают читателю готовое изделие – можно любоваться, не потея, не сотрудничая. Присоединяясь к высказанному, к первым отнесу И. Бродского, О. Мандельштама и саму М. Цветаеву, а ко вторым – С. Есенина и А. Фета. Однако это деление, как и всякое другое, нельзя проводить категорически.
В связи с упоминанием О. Мандельштама остановлюсь подробнее на его позиции по обсуждаемому вопросу. Как вспоминает Надежда Мандельштам («Вторая книга. Воспоминания». Моск.рабочий,1990г.), у Осипа Эмильевича было «чёткое ощущение поэзии как частного дела, и в этом секрет его силы: перед собой и для себя звучит только основное и глубинное». А как же читатель? От читателя (как от равного себе и даже лучшего) он ждал только «сочувственного исполнения». Вообще же от никогда не сделал ни одного шага навстречу этому самому читателю и считал, что «если людям нужно, они сами найдут – они всегда находят то, что им нужно». Поэтов же, работающих на читателя, он относил к разряду «журнальной поэзии».
Мне лично очень близка такая позиция: творчество, на мой взгляд, невозможно, если за плечом чувствуешь – пусть будущего – читателя. Знаю, что такую точку зрения разделяют далеко не все. И всё-таки для меня так: или «работать речь, не слушаясь, сам-друг», или молчать.
И все же: может быть, post factum, когда стихи сбылись, не лишними были бы хотя бы некоторые пояснения автора или издателя? Читаем же мы многочисленные комментарии к произведениям классиков и многое себе уясняем. Нет, считает О. Мандельштам – и ничего не поясняет. Тем не менее интересно читать у Надежды Мандельштам, скажем, о «Канцоне», точнее, о тёплой цветовой тональности в этом стихотворении. («Я скажу «села» начальнику евреев / За его малиновую ласку»). Откуда эпитет? Как откуда – неужели непонятно? – от Рембрандта. Оказывается, тёплый колорит «Блудного сына» так отчётливо вошёл в сознание Осипа Эмильевича, одарённого художественной памятью и зоркостью, что он, с полной уверенностью приписав такую же одарённость своему читателю, счёл тему блудного сына в «Канцоне» совершенно очевидной и не требующей никаких пояснений.
Честно говоря, от таких авансов можно и поёжиться со страхом: в тебе-то ведь нет этой одарённости, именно к тебе (я имею в виду только себя – никого более!) относятся справедливые упрёки – о том, что, читая стихи, мы часто пропускаем смысловые единицы и кричим: «Непонятно!» – только потому, что «привыкли к разжёванному корму и обладаем убогим запасом представлений, точнее, знаков культуры» (Н. Мандельштам). Ну что ж, надо брать ту глубину, на которую способен: не ключи нужны, не подробные разъяснения, а ощущение целого, и в этом целом слова и смысл неразделимы, и оно, это целое, будет постепенно углубляться, раскрывая детали – по мере роста (моего) читательского ego.
Поэт и толпа
Коротко коснусь проблемы, суть которой – в парадоксальном, на мой взгляд, переплетении двух противоречащих друг другу явлений, а именно: с одной стороны, избранничества, неизбежного одиночества поэта, его отторжения «толпой», - и такого же неизбежного единения поэта со своим народом, своей страной - с другой стороны. Чем талантливей поэт, тем вернее уживаются в нём эти тенденции. Действительно, нельзя не согласиться с тем, что «никаких земель / не открыть вдвоём», «ибо странник – Дух, / и идёт один» (М. Цветаева). Поэт – единственный полновластный властелин бескрайних «угодий духа» (она же). Подтверждение можно встретить у А. Пушкина («Поэту») и у многих других.
Мучительно всё: выбор слов («Только б вырвать из хаоса нужное слово» – П. Антокольский), способа их сцепления, выбор размера, жанра и пр., пр. Крест добровольный, награда – лишь в самом себе, в том, что в конце концов поэт «вдруг провидит новый свет / за далью прежде незнакомой» . Повелитель – «звук указующий» (Б. Ахмадулина). Только он. И пусть толпа требует «певучести» – «Певучести пошли свои проклятья» (Н. Гумилев). Пусть требует она пользы:
Тебе бы пользы всё
…………………….
Печной горшок тебе дороже, -
Презрительно отметает такой прагматизм поэт .
Толпа требует нравоучений, исправления пороков общества – «Жрецы ль у вас метлу берут». Или: «Мы не врачи. Мы – боль» (А. Герцен). В общем – Procum exte, profani .
Призыв к отказу от певучести, между прочим, услышан далеко не всеми. Правда, у М. Цветаевой (которую И. Бродский назвал «фальцетом времени»), у самого И. Бродского, у Ю. Мориц (и у Е. Дейк – да простят мне вклинивание в такой ряд – но надо же как-то и о своем пропищать!) – этот призыв особых возражений не вызывает. А вот у А. Пушкина в том же стихотворении «Поэт и толпа» гордо звучит, что, мол, поэт рожден «Не для житейского волненья, / не для корысти, не для битв» (NB: не для битв!), а именно для той самой певучести: «Для звуков сладких и молитв». У Брюсова – о том же: « …всё в жизни лишь средство/ Для ярко-певучих стихов» («Поэту»). Ой ли? Никак это не вяжется с тем, что читаем в «Пророке» А. Пушкина: если тебе вместо языка вложено «жало мудрыя змеи», а вместо сердца – «угль, пылающий огнём», да еще повелели «глаголом жечь сердца людей», - так ли уж сладкозвучен будет сей глагол?
Так что же это- лукавство? Нет, конечно. Ответ простой – в «сообразности и соразмерности», т.е. тема сама подсказывает (даже диктует) автору и форму, и размер, и решение – «ласкать» или «карябать» (С.Есенин). Здесь он (автор) – «сам свой высший суд» (А.Пушкин, «Поэту») и сам выбирает: «кинжал поэзии» или нежную мелодию. Но уж если выбор сделан - будь тверд, не поддавайся мнению толпы, которая «плюет на алтарь /…и в детской резвости колеблет твой треножник» .
Итак, противоречия нет: одиночество может быть необходимо поэту, как воздух: «все духом сильные – одни» . Это верно, пожалуй, не только по отношению к поэту. С другой стороны, разве не преклоняемся мы перед той, что была там, где «народ, к несчастью, был»? У В. Брюсова – о том же: «Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза» («Кинжал»). И у Блока («Да, так велит мне вдохновенье»). Наверно, это имеет в виду Е. Евтушенко, когда говорит, что «поэт в России – больше, чем поэт». Однако не слишком ли громок (в смысле громких слов) призыв: «Да будет твоя добродетель - / Готовность взойти на костер»? И еще:
И в час беспощадных распятий
Прославь исступленную боль
В.Брюсов
«Нечто он (Поэт) будет жить, соблюдая свою живучесть? » – спрашивает Б. Ахмадулина. Не знаю. На такой вопрос давать во всеуслышанье ответ может лишь тот, кто уже д о к а з а л, что ему это по плечу (Б. Ахмадулина и м е е т право говорить об этом – она доказала). В моей жизни, мне кажется, нет поступков, которые бы дали мне такое право (я имею в виду право призывать к готовности взойти на костер). А на бумаге давать авансы всякий может. Поэтому – умолкаю.
Другой призыв В. Брюсова вызывает у меня некоторое недоумение (стихотворение «Поэту»): почему надо быть холодным свидетелем, устремляя взор на ужасы и радости жизни? А уж приневоливать себя к бесстрастию «в минуты любовных объятий» и вовсе смешно. Нет уж, увольте...
Вообще на вопросы о том, что дОлжно, а что не дОлжно чувствовать поэту, как ему поступать, к чему он обязан стремиться, - сами поэты отвечают по-разному, часто «ровно наоборот» друг другу или даже самим себе. Так, известной пушкинской фразе о глуповатости поэзии противоречит, по-моему, сам Александр Сергеевич. Хваля Баратынского, называя его одним «из первоклассных наших поэтов», добавляет: «ибо мыслит». Так что ценнее - глуповатость или мысль? Думаю, насчет первой – шутливое высказывание, позволившее А. Пушкину смягчить отзыв о стихах, ему не понравившихся (мол, слишком они умны для глуповатой поэзии). Видимо, он справедливо полагал, что поэзии не убудет, а человека обижать не стоит.
Нужна ли поэту грамотность?
Против необходимости (для любого мастера) овладеть наукой о слове, достичь успехов в осмыслении языка, на котором он творит, не возражал, кажется, никто. Правда, А.П. Сумароков в «Эпистоле о стихотворстве» подошел к проблеме, на мой взгляд, слишком узко, говоря лишь о «грамматических» свойствах языка. А потому и возражение возможно: сама А. Ахматова не могла справиться с пунктуационными «хитростями», удачей считая, если вовремя почувствует «что-то запятое». Н. Гумилев
(по воспоминаниям И. Одоевцевой) и вовсе был безграмотным. Ну и что? Ведь и А. Пушкин «без грамматической ошибки» в русской речи начинал скучать, по собственному шутливому признанию. Здесь уместно вспомнить о языковой ситуации того времени (разумеется, в образованных слоях общества). Я имею в виду двуязычие: французский на первом месте, а потом уж русский. Ведь и Татьяна написала Онегину на французском – помните: «… Но вот/ Неполный слабый перевод…»
Надеюсь, меня поймут правильно: не за безграмотность ратую, а подчеркиваю глобальность задачи, в которую грамотность входит, как буква в текст, - не обойдешься без нее, но не в ней же смысл.
О преемственности и о самом главном
Приводя суждения разных мастеров относительно поэтического творчества, его задач и особенностей, я старалась не прятаться за чужие спины, а показывала и свое личное отношение к обсуждаемому. Попробую в том же духе в завершение поговорить о преемственности в поэзии. Известно, что чужие творения (не только близкие, но и противоположные по духу) таинственным образом могут натолкнуть на откровения любого, кто кинет неравнодушный взор в сторону собрата по перу . Тема преемственности волнует любого мастера, и диапазон мнений, как всегда, весьма широк. Вот два «крайнеполярных» голоса. И. Бродский считал, что запомнивший наизусть стихотворную строчку может считать ее своей. Очевидно, не в смысле авторства, а потому, что поразившая (и по этой причине запомненная) строка свидетельствует о совпадении. Я понимаю это именно так. Анна Ахматова, вспоминает Л.К. Чуковская, любое удачное словцо сразу брала себе как законную добычу («Налево беру и направо…» ). По-моему, результат говорит сам за себя. Такой мастер имеет право сказать: «Может быть, поэзия сама - / одна великолепная цитата?».
Даже в подражании таланту не вижу ничего, кроме возможности пройти великолепную школу. Не просто же сидят за мольбертами начинающие художники перед шедеврами в залах музеев всего мира. Единомышленников перечислять даже как-то неловко – уж очень мощная поддержка. Один Бродский чего стоит. Все-таки не могу не полюбоваться еще раз его признанием, что «эти люди нас просто создали». Речь идет о таких именах, как Ахматова, Цветаева, Оден, Фрост, Рильке. Я могу повторить вслед за ним, что ни с чем более значительным в своей жизни не сталкивалась, но при этом список дополнила бы Пушкиным, Бродским, Пастернаком, Мандельштамом, Баратынским и другими.
Голос с другого края: презрительно-ироническое «воруй, малюсенький, воруй» Юны Мориц. Ну, это, конечно, не о преемственности, а о плагиате, но все же близко к теме. Мне кажется, если таланта нет, воришка все равно останется «малюсеньким»: здесь не выполняется закон, что если где чего убудет, в другом месте того же прибудет (не ручаюсь за точность формулировки).
Поэтому, возвращаясь к бесконечному переклику голосов , в одном лишь возражу И. Бродскому: не на «поколение или два» растягивается влияние поэта, а на всю историю существования поэзии, и значит, человечества. Конечно, я имею в виду «Поэзию большого стиля» (Ю.Мориц). В этом, наверное, и заключается ответ на вопрос о главном в поэтическом творчестве: возникает бесконечная цепь самых чистых, потаенных, искренних душевных со- и просто переживаний, и внести в нее лепту – дорогого стоит. Здесь и «титаническая капля вечности», от которой, «как сумасшедшее, колотится сердце Поэзии», и, самое важное, постижение себя, возможность хотя бы приблизиться к той заветной точке, где можно сказать: «Господи! Душа сбылась - / Умысел Твой самый тайный» (М. Цветаева) .