Нет, не это мне приснится, не коричнево-коричный - обратится в небылицу дым из трубки кимберлитной.
Не взирая на простуду, будем пить холодный херши, презирая мимоходом наглых маленьких микробов.
В горле першит, и лакричное лекарство приворотно (чувства властны) обернет судьбу в рогожу, унесет в сельпо обратно, где купили меня, словно пять кило сыпучей манки - и снесли растить дракона в скромной нише с оттоманкой…
Поостынет колыбелька незанятой, незанятной, незаметно, нишком, мельком свянет веник неопрятный, что в былых делах величье волновал своим букетом,
запах пчел взывал, и птичьи трели лились в бересклете, заполняя ниш пространство, создавая ощущенье вечной юности цветенья…
… Небо робко покорялось барабанным перепонкам млечных крыльев, отчеркнувших миллионы километров, и огню дыханья, смрадом наполнявшему ущелье, знаменуя окончанье и начало новой эры… Что нам судьбы этих мелких муравьев, больных от века подноготной грязью черни либо манией величья…
Но не вечно виться в небе, как не вечно ползать червю – срок наступит и внезапно горечь прожитого завтра вервием вчерашних сетей отчекрыжит бронтозавру хвост неистовых столетий – вместе с крыльями, брутально…
На вечернем построеньи кто-то подведет итоги дел, событий, устремлений,
раздробит на монологи, приговор черкнет устало, потеряв от повторенья очарованность портала в мир предвечный, где я не был…
И седой чистильщик старый, завершая дел потоки, под главу готовит тару, под кровавый конфитюр, прочищая кровотоки, добавляя междометий в паузах между купюр…
Заскрипит вервей сырая измочаленная лента.
И - разом першенье в горле гильотина, убирая – опрокинет навзничь небо.
Да, драконам не пристало землю рыть – все ж не скотина… Голову снесло, а лапы - роют ямы… роют ямы…