Когда в заутрене спускаешься к причалу
откуда все пути берут начало,
почти невыносимый запах моря,
усохших водорослей, рыбьих плавников
клешней обломков , соли и тумана
подкатит к горлу духом изначальным,
полуругательствами сонных рыбаков
в покойном ожидании улова,
труда нелегкого и вечного обмана,
что вновь сведет Нептун у них косяк
упругих скумбрий прямо из-под сети.
Как долго солнце всем над морем светит,
как равнодушно к каждому, как щедро
затапливает синью горизонт,
бликует блеснами, в глубинах ускользая,
и леску судорожно рыбой содрогая,
и все живое загоняя в тень.
А в мире безмятежность,
зной и лень.
Волна придерживает ялик осторожно,
дыханье моря плавно, чуть возможно,
его приподнимает, показав,
далекий берег, нить пустого пляжа,
молочный шпиль разрушеной мечети,
полынные и пыльные ковры
степей иссохших и во всем безмерных
Взгляд схватит все -
весь мир, все, что возможно,
и совместит и верных и неверных,
рожденья ждущих и давно усопших,
эллинов, скифов, изгнанных татар,
скупейших генуэзцев и евреев
ласкавших меж таврических деревьев
своих любимых, пивших и рожавших
и низких и имевших божий дар.
И где они? Пустые времена,
протерли землю,смыли до основы
следы в пыли дорог. Остался голос крови,
бараньей крови,что течет в котел
шипящий салом и кипящий прошлым
аулов, крепостей, рыбацких сел,
всех переживших персиковых рощиц.
И вдруг поймешь, ты грек, а может римлянин,
иль генуэзец, что флорин подымлет
из всякой грязи, жадно, без стыда.
А море спит и плавно нас качает,
покой и думы молча возвращая,
с очередной отзывчивой волной,
про хлеб, и жизнь, и рыбу, и надежду,
на то, что будет все, как было прежде,
и что в степях бредут веков стада
куда указано творцом им изначально.