Сад саду рознь. Российский, например,
Влетает на рысях в начало мая,
Кипенным белым цветом заливая
Шесть соток и невидимый барьер.
Какой барьер?.. К чему лукавить, друг!
И ты и я прекрасно понимаем,
Что нас давно послал к едреней маме
Всеобщий государственный недуг.
Не будем ставить прошлому пистон,
Ему и так досталось под микитки,
Ему уже раздёрнули на нитки
Парадный вицмундир и бязь кальсон.
А сад мой личный, частный уголок,
Какое, никакое, всё же счастье,
В нём можно корчевать, рубить на части
Оставшийся от прошлого пенёк.
Потом сжигать на жестяном листе,
Туман морозный отсекая дымом,
Поругивая за коварный климат
Соломенную бабу на шесте.
Когда другой сомнёт мою мечту,
Округу перепашет под коттеджи,
Я буду там, куда идут невежды,
Поверившие яблоням в цвету…
«»»»»»»»
Все склоки мира праздны и нелепы
Перед моею личною судьбой,
Замотанной в неразрешимый ребус,
Как в маленькую бухточку прибой.
Неразрешимость злобное деянье!
И нам не догадаться, почему
Оно проникло в наше мирозданье
Сквозь квазаров космическую тьму.
Не в том проблемы, чем перекусить мне
Или на женщине опустошить
Желания, сатином или ситцем
Отторгнутые резко от души!
Клубком противоречий пересыщен,
Извне пришедших и проникших внутрь,
Я время выжигаю в пепелище,
А пепелище в узел не стянуть.
Оно лежит пространственно и серо,
Но, слава богу, глубоко во мне,
Надеждой не обманывая веру,
Любовью не пластаясь по стене.
Жить можно по другому, поиначе,
Не задевая личною соплёй
Решивших ту нелепую задачу,
Что для меня является петлёй.
Конечно, можно! И необходимо!
Но мне себя не хочется ломать,
Переплавлять больную нетерпимость
В душевную дрянную благодать!
«»»»»»»
Сегодня мир помешан на любви.
Нет, я не против, я и сам дурею,
Пытаясь что-то праздничное свить
И не прослыть маньяком и злодеем!
Венок плести свободно и легко,
А праздничное чувство не проходит,
Когда моё снятое молоко
Водою дополнительной разводят.
Да что вы, мисс! Сентенций никаких,
Я шёл не к вам, а к общему зачёту
И соглашусь всегда на передых
В своей не утомительной работе.
Вы на восток, два дома от угла,
На запад я до путевой развязки,
Мгновенно отсекающей дела
От повторимой и весёлой сказки.
Ничто не давит и ничто не жмёт,
Кроссовки зашнурованы как надо,
Короткий сногсшибательный полёт
Отрада вам и мне он не досада.
Опять сведёт забавная судьба,
Стеклянный супермаркет или офис
Извечного любовника-раба
С лукавой грибоедовскою Софьей.
Опять придётся хвостики любви
Отмачивать у друга в туалете
И встречные симпатии ловить
От женщины, от мира, и от лета!
«»»»»»»
Я суициден, в себя стрелял,
Скользнула пуля, прошла навылет,
И опрокинулась земля,
И звуки яркие застыли.
Меня швырнули в коридор,
Диванчик узкий, дерьмом набитый.
Он самострел, какой позор!
И проходили деловито.
Лежал я плоско, как финвал,
И клокотала в горле жижа,
А рядом в урну толстяк плевал,
Скрипя от кашля морозной лыжей.
Диванчик узкий, ничем не крыт,
Под грудью скользкая клеёнка
И сухо мажет Айболит
Мне дырку праведной зелёнкой.
Хрущёв кривлялся не первый год,
Стуча по кафедре ботинком,
А мне выскабливали рот
Какой-то грязною холстинкой.
Потом по стеночкам домой
К забитой книгами квартире,
Уже обысканной страной,
Меня назвавшей дезертиром.
Бог с вами, люди, я забыл
Диванчик, годы и морозы
И даже то, что там простыл
До сложных форм туберкулёза.
Я двадцать лет носился с ним,
То он меня, то я у рая!
Я выжил, я непобедим
И тягу к жизни не скрываю!
Гудят неумолчно года,
Другие люди жизнью правят,
Но всё же сердце иногда
Та половая тряпка давит.
«»»»»»»
Мой сад отцвёл, и сливы в ноготок
И яблоки бесчисленным горохом
Рассеянно любуются эпохой.
Эпоха им, а мне один бросок.
Бросок за лето, далее за осень,
А там, глядишь, зима на поводке
У времени бесстрастного в руке,
Меняющего инеи на росы.
Спокойствие шифоном на окне,
А на полу рябь солнца от шифона,
И смотрится легко и благосклонно
Портрет на лакированной стене.
Всегда бы так. И не волнуйтесь, леди,
Всё мелочь по сравнению с душой,
Руководившей страстью небольшой
На колкой независимости пледа.
Направьте взгляд на многоточье яблок,
Там более живительный процесс,
В него ещё секатором не влез
Ваш вечный Гамлет со стремянки дряблой.
Он не художник и не чудодей,
Не пририсует розовый фломастер
К портрету относительное счастье,
Заполненное играми детей.
А яблоки излишние с ветвей
Осыпятся пустышками без зёрен,
Не прорастив необходимый корень,
У них, у яблонь, всё как у людей.
«»»»»»»»
Мы тоже раньше были рысаками,
Крутой стрелой неслись под небеса
И на лету выхаркивали пламя
В тупую безмятежность кулака.
Кулак дурак, ему бы порезвиться,
Перед друзьями выкатить зеро,
Пугая одомашненную птицу
При галстуке у стоечки с ситро.
Мы по соседним улицам не шлялись,
Там ждали нас такие же дубы
И потными кастетами из стали
Крушили непонятливые лбы.
И ничего, всё заживало мигом!
А мы, к увещеваньям не глухи,
Неслись кавалерийскою квадригой
Читать Стендаля и писать стихи.
Стендаль был близок, Мопассан не очень,
Его стыдливо прятали от нас.
Библиотеку взламывая ночью,
Мы Мопассаном оглушали класс.
Хихикали лукавые девчонки,
Глаза сходились в точку за окном,
Где кобелёк хвост отгибал сучонке
Своим непрезентабельным хвостом.
Герои дня и просто хулиганы!
Я вас люблю, но не увижу вас,
Вы закатились раньше под бурьяны,
Чем остальной не хулиганский класс.
«»»»»»»»»
Шагает земляника напролом.
Сверлят её рачительные осы,
Гнездо соорудившие под тёсом,
Пришитым обязательным гвоздём.
Одна морока с осами у нас!
Плеснуть огня? Потом не разобраться,
Зачем заполыхало всё в семнадцать
И догорело ровно через час.
Пожарище зелёная тоска!
А памяти не избежать зарубок,
Когда оголены печные трубы
Любимого до горечи мирка.
Гореть легко, светиться трудно в мир
И поражать воображеньем души,
Привыкшие к дотациям на суше,
Для них обжитой прежними людьми.
Алеет земляника у земли.
У пчёл соседа время медосбора.
У белых окон выгорели шторы,
С них тёмные мгновения сползли.
А светлые на светлое легли,
На крашеном полу не видно пыли,
Здесь чистоту и ранее любили,
Хотя себя не очень берегли.
И ос жалели. Восковой комок
Сбивали из-под крыши поздно в осень,
Под иней, украшающий откосы
Канавы, убегавшей на восток.
В ней иней первым плавился, когда
Прокатывалось солнце вдоль канавы
И продлевало жизнь пожухлым травам,
Не нужным с точки зрения труда.
«»»»»»»»»
Я сам себе судья и прокурор,
Мне безразлично мненье адвоката,
Неправедность спасавшего за плату,
За деньги отводившего топор.
Мой высший суд находится во мне.
Присяжных больше, чем чинушей в зале,
Построенном, чтобы меня распяли,
Размазали по каменной стене.
Я думаю и, значит, я живу!
Так утверждал философ издалёка.
Согласен с ним и сокращаю сроки,
Поддерживая веру на плаву.
Но мыслить мало, нужно что-то делать!
Так, говорю, и руку пальцем вниз:
Бездельника, поэта, менестреля
Держать в цепях подальше от кулис!
Блуждает ироничная усмешка.
Из круглого рождаются углы.
Не смазано торопится тележка
С бревном к не откровению пилы.
Ей всё равно, что вдоль, что поперёк,
Заданье есть, крутых мозгов не надо,
Чтоб развалить бревно на эстакаде
На тёс для кровли или на брусок.
Присяжные не осуждают пил,
Они, по существу, их той же стали,
Вносящей в пилорамные детали
Общественный, но утверждённый пыл!
Что смыслит суд в потребностях моих?
Да ничего! Он равнодушен к теме,
А личный суд, насилующий темя,
Гораздо справедливее других…
«»»»»»»
Сегодня здесь, а завтра где-то, где-то!
Там рак свистит на горке у реки
И, покряхтев, используют газету
Для личных дел хмельные мужики.
И я орлом, пока не перезрело,
Не перекрыло клапан звуковой!
Душа блаженно унисонит с телом,
А тело с лопушистою травой.
Седой народ в рыбацких сапожищах,
Рука крепка, пожатия жестки,
Не балует себя духовной пищей,
Ухою заполняя котелки.
Я здесь не лишний, у меня литровка!
Делю не я, а самый озорной
Распределяет бульки со сноровкой
Одною непрерывною струной.
Тостов не слышно. С богом! и порядок,
Здесь не жуют словесную труху!
Зелёный лук задирист, сочен, сладок
И капли с носа падают в уху.
Закат теряет розовые крылья,
Восток туманит горную гряду,
А тишина, до тонкости стерильна,
Выносит в небо первую звезду.
Когда костёр развеял дым от "Примы",
Переключившись на минорный лад,
Я мужикам прочёл стихи о Крыме,
Где девушки о юношах грустят.
Потом о них, сутулых и суровых,
Потом о речке в кольцах ивняка
И все молчали, не роняя слова,
И губы жгли остатком табака.
Давай ещё, - пробормотал мне кто-то,
Когда остановился я на миг,
И лошадь гулко фыркала у брода,
Отпугивая нудных водяных.
Потом повторно все перекурили,
Пошебуршась, как голубь у стрехи,
И дружным "дааа" для жизни утвердили
Мои простые грустные стихи.
"""""
Фантомное утро к подъездам прижалось,
Туман надвигает на окна забрало
И, сырость раздвинув плечом, Дон Кихоты
В блестящих доспехах идут на работу.
Прекрасные дамы, мои Дульсинеи,
Детишкам шарфами укутали шеи,
По серым асфальтам стучат каблучками,
В глазах экономя вечернее пламя.
Кому это нужно, чтоб утром светиться?
Никто не заглянет тебе под ресницы,
У всех вместо крылышек мельниц-ветрянок
В груди суетятся рабочие планы.
Но выкатит солнце и сгинут фантомы,
Проникнутся окна прозрачностью дома,
Прекрасные дамы прелестные ножки
Слегка обнажат где-нибудь на Остожке.
В глухих кабинетах ушедшего мира
По новому звякнут подковки Сатира,
Передним копытом щипнувшего попку,
Обтянутую меркантильностью хлопка.
Шагайте, шагайте вперёд, Дон Кихоты!
У каждого в жизни свои переплёты,
Копьё о колено и к чёрту обломки,
Коль чувства не влазят в былые постромки!
Поверь, Дульсинеи такие же, братец!
Когда приедаются скрипы кровати,
Они пролезают за свеженький панцирь,
Вскрывая его, как консервную банку.
Повсюду порядок и всё обоюдно!
Фантомные двери скрипят не занудно,
Туман оседает на пыльные окна,
А солнце разносит его на волокна.
«»»»»»»