***
Блудница спит, а юный демон похоти
разъял ей бедра ловким языком;
врываются искрящимся клубком
в пахучий сумрак утра шум и шепоты,
ища вопросов на один ответ –
так ловит хвост котенок, в зеркалах
умножившись, расставленных в углах,
так тени режут нестерпимый свет.
Мадам, примерьте ж бархат этой кожи!
Отдайтесь грезам – я у вас в постели:
ведь только сон вам испытать поможет
все так, как вы давно уже хотели.
И, порознь, наяву, сей дивный час
мы будем предвкушать еще не раз.
***
Жара, уселись женщины в тенек,
задрали юбки, ноги заголяя,
ломают хлеб, по кругу бутылек
пустили, мелют вздор не умолкая.
Меня стесняться? Мал еще, поди…
Но их бесстыжей бледной наготой
сражен, я от волненья сам не свой:
бушует кровь, шумит в висках, в груди.
Уже не вызовут той давней дрожи
ни дерзкий сон, ни сладкие мечты,
не обожжет прикосновенье к коже
той, что со мной привычно делит ложе;
лишь близость гулкой смертной пустоты
знакомым чувством грудь на миг встревожит…
***
Пейзаж был притягателен и смел:
лежала дама; у нее на теле
село теснилось, роща зеленела
и семафор подсказывал в туннель
тенистого межножья верный путь.
Поодаль две горы: крутая грудь.
Будь это ты – пожалуй, я бы мог
жить в подреберье, с видом на лесок,
порой во тьму нырял бы, словно гном,
проверить стрелки, или с рюкзаком
на грозные вершины забирался,
как альпинист, а то бы отправлялся
к озерам глаз твоих за перевал –
под плеск волны душой бы отдыхал.
***
Вечереет. На вершинах горных
печально догорает медь заката,
подобно окровавленной короне.
Она и он – вкушаем, как когда-то
под шелест зеленеющих ветвей
любовь – десерт без времени и места.
Он – я – сажусь к тебе поближе – к Ней –
глядим глаза в глаза, без слов, без жеста…
Есть в этом сласть, и боль, и шрам – все вместе,
и ветер, отдохнув, спешит скорей
сквозь сад, и влажным шлейфом нам по лицам
проводит ненароком, и ресницы
смежив на миг, все упускаем мы;
вокруг – ночная власть великой тьмы.
***
Голубоглазая, полудитя,
пред зеркалом раздевшись беспощадным,
сидит и смотрит, глаз не отводя
(трусы в горох – неловко и прохладно),
и, словно в пульсе стробоскопа, в нем
себя же видит женщиною зрелой,
старушкою согбенной и потом -
ни блика больше, ни лица, ни тела,
лишь пустота. Но что ей до того,
когда внизу вовсю шумит Любляна,
уже стучится в дверь ее желанный,
уже его мужское естество
показывает полдень, и вот-вот…
и ей понятно: «Зеркало все врет!»
***
Огонь волос, цвет глаз светло-зеленый,
прозрачна кожа… Та, которой нет!
Задумчива, печальна, отрешенна,
не акварель и не фотопортрет;
нет памяти, предчувствия, желанья,
боязни, что вот-вот она войдет
и все в душе вверх дном перевернет
одной своей улыбкой несказанной;
а есть лишь то, что нет ее, нет вовсе:
нет имени, и нет в ковровом ворсе
шагов, нет голоса, лица, следов
прикосновений к вазе для цветов…
Нет ее, нет – себе я говорю
и что ни день, вдвойне боготворю.
***
Над тихим и пустым усталым городом
Как черный смог, навис воскресный день.
Сижу в харчевне, балуюсь кроссвордом,
потягиваю пролетарский пльзень,
хоть жажды нет; наружу тупо пялюсь
(где ни души: собачников отряд
питомцы растащили час назад
по теплым логовам); скорблю, прощаясь
с соблазном исцелованных запястий
и чутких губ. Храни от всех несчастий
ее, Господь! Как сладок этот ад –
закрыв глаза, нырнуть в бездонный взгляд
и, вновь открыв их через миг-другой,
смотреть, как дождь сливается с рекой.