Люблю себя в начале мая
на языке родных осин.
Умом Россию понимая,
не пью за Африку один.
И, право, дядя, ведь недаром,
когда не в шутку занемог,
он отличился перегаром
и не налил на посошок.
Век при дворе. И сам — Иуда.
А вишни кончились в саду.
Прощай, немытая посуда.
На дальней станции сойду.
Здесь поголовные народы.
В театре вешалки не те.
Дают монтажные работы
на безымянной высоте.
Вдали, мечтая о заборе,
шумят нестройные леса.
Маячит что-нибудь на море —
предполагают паруса.
Рыбачка Соня записная
во мне отметила форель.
Люблю себя в начале мая,
хотя не кончился апрель.
Люблю себя в начале марта
и в середине февраля.
Не понимаю Бонапарта.
Не отличаю ни рубля.
Не выходя из крика моды,
горит горимая звезда,
как провожают пароходы,
и надоели поезда.
Как много девушек хороших.
Парней же больше холостых.
Хотя женатые моложе.
Но я прозрачнее простых.
И чтоб никто не догадался,
что эта песня на стихи,
старик Державин обознался.
Перегорели петухи.
Его лошадка, смерть почуя
(а время гонит лошадей),
ему сказала: «Не учу я,
но из копыт моих не пей.
Не сотвори себе кумира
с ученым видом знатока…»
В ответ, достав бычок «Памира»,
поэт скончался на века.
И я там был, но подавился,
и дольше века длился сон.
Там кто-то с горочки спустился,
толпою пестрой окружен.
Что за комиссия, создатель?
Пошла губерния писать!
Я мыслю, значит — председатель,
у всех отцов такая мать.
И, говорят, ещё какие
исчезли солнечные дни.
Мы — дети долгих зим России.
Рабы, как правило, — они.
Когда в друзьях согласья нету,
мы за ценой не постоим.
Меняю жизни на победу.
Почем отечественный дым?
Когда бы ни было нам грустно —
тиха украинская ночь.
Когда строку диктует чувство.
Когда идти скорее прочь.
Иных уж нет, а тех долечат.
Ничто не вечно под луной.
Морозный ветер, добрый вечер.
А ну-ка песню мне пропой!
Шумел камыш, деревья гнулись,
судили вишню и морковь.
Ушли в запой и не вернулись —
и смех, и слезы, и любовь.
Любви все возрасты покорны.
Она — на двор, он — со двора.
У лукоморья дух ликерный.
Универсальная пора.
Белеет парень недалекий.
Болеют люди за футбол.
Я — самый умный и двуногий —
все время падаю под стол.
Доисторически икаю,
и мысль крутится одна,
что, выпивая чашку чая,
я вдруг пьянею без вина.
Здесь то не очень одиноко,
то одинаково в упор.
Белеет скатертью дорога,
опережая «Беломор».
Поговори со мною, классик,
протри при случае очки.
И ты увидишь: ты напрасен,
и я загадочен почти.
И я пришел к тебе с приветом,
но ничего не изменил,
не ошарашил табуретом —
пришел, увидел, наследил.
Есть заблуждения по свету
и Ахиллесова пята.
Зачем вы, девочки, поэту?
Зачем Цветаевой цвета?
Какие люди без охраны
играли в ночи-напролет.
Откроем кухонные краны
и выпьем за моральный счет.
За повышение в сюжете
и антикварные мечты.
Мои объятия как дети.
Мои понятия — просты.
За то, что нет на свете дома,
чем крыша дома твоего.
Я не люблю законы Ома,
да и не видел самого.
Быть знаменитым некрасиво.
Но это лучше, чем курить
или открыть бутылку пива
и ничего не говорить.