Судьба поэта
В 1967 году я была принята младшим литературным сотрудником идеоло-гического отдела газеты «Молодая гвардия» Пермского обкома ВЛКСМ. Случи-лось так, что я переписывалась с заключенным из северных пермских лагерей. Иногда он присылал стихи. Тематика обычная для заключенных, но какая вы-разительность:
«Я загинул до срока
Клеверинкой у ржи.
Черный во поле колос,
Меня удержи...»
Весной 1968 года наш редактор ушел в отпуск, а вместо его поставили человека, к которому я могла обратиться с просьбой. Я попросила разрешения дать мне неделю «без содержания», чтобы добраться на север и увидеть авто-ра необычных стихов, на что временный начальник ответил:
- Зачем без содержания? Я тебе подпишу командировку.
- Но это – лагерь. Маловероятно, что будет материал для газеты.
- И не надо. Этот материал у тебя «не получится». Может же что-то у журналиста не получиться!
Так я выехала по командировке на поселение Глубинное Чердынского района, что имело многозначительные последствия. Роковым оказалось слово «командировка».
Дело в том, что как только началась зона, по всей протяженности пути с меня не спускали глаз, приставляли охрану, рассказывая, какие ужасные люди тут сидят (перечислялись статьи): изнасилуют, убьют и прочее. Когда, наконец, добралась до Глубинного, поселили в гостевой административной комнате, а автора стихов Михаила Сопина привели в сопровождении солдата. Он ходил за нами по пятам до вечера. Но солдат был обыкновенным призывником, и мне кажется, ему в конце концов стало стыдно так следить за людьми, которым друг с другом хорошо. И он оставил нас в покое.
Михаил сказал:
- Они боялись выпустить тебя из поля зрения не потому, что здесь опас-но. И я уже не подконвойный – это же не лагерь, а поселение. Это они не за тебя, а ТЕБЯ боятся как официального представителя прессы. А вдруг ты увидишь то, что НЕ НАДО ИМ... Здесь много чего можно уви-деть и узнать. Тебе надо было приезжать просто как женщине к мужчи-не, и тогда всем будет все равно.
Впоследствии я так и делала. Когда у Михаила закончился срок, мы поженились.
Рассказывать о нравах тех мест можно много, но сегодня речь о стихах.
ЖЕЛТЫЕ ТЕТРАДИ
... Первые тетради со стихами не сохранились: зная, что обязательно от-берут перед отправкой на этап, автор их сжег – не хотел чужих глаз. Но к концу заключения (на поселении) надзор ослаб. Когда мы познакомились, Михаилу было 37 лет. У него было несколько плотно исписанных общих тетрадей в кле-точку. Для сохранности он попросил меня увезти все это в Пермь.
Я начала разбираться и поняла, насколько это трудно. Бисерный почерк в каждую строку, карандашный текст на пожелтевших страницах местами полу-стерся. Величайшая экономия бумаги - на одной странице по два столбика. Только в одном месте я нашла нечто похожее на дневник (несколько страниц), но тут же все обрывалось. Было очевидно, что автору этот стиль самовыраже-ния не близок.
По структуре стихи казались похожими: длинное "разгонное" начало, и вдруг (обычно концовка) - поражающее. Как будто автор пробирался через дол-гие дебри, чтобы уяснить для самого себя какой-то очень важный смысл, и вот наконец-то выплыл к берегу. Со временем я поняла: чтобы составить пред-ставление, стоящее ли это стихотворение, надо сразу заглянуть в конец. Но иногда хотелось задержаться на строчках и посередине:
"Я хотел бы забыться
От всего и от всех,
Я хотел бы забиться
В березняк, словно снег..."
Но вот автор уже сам отсекает лишнее, в лучших стихах исчезает «разгонное» начало. Поэт очень быстро растет профессионально.
Что для меня несомненно - лагерные тетради заслуживают отдельного издания. И такая попытка была предпринята еще в Перми. Михаил был еще в заключении, когда я сделала выписки удачных стихов и строчек – не смотря на некоторую фрагментарность и незаконченность, получился выразительный сборник с неповторимым лицом.
В свернутом виде здесь – почти все основные мотивы последующего творчества Сопина ("А около - тень саженной былое, как пес на цепи", "Тысячелетьем стих мой на колени ни перед кем не встанет, словно раб...»). Прорывается даже такое: "...На душу всей страны России мой путь упреком горьким упадет". Но это именно лишь УПРЕК, до обвинительной позиции еще далеко. В этот период для поэта гораздо более характерно рубцовское "Россия, Русь! Храни себя, храни", присягание России в верности и объяснение ей в любви.
В сохранившихся тетрадях подъем приходится на конец 1968 года. Это какой-то взрыв творческих удач, стихи текут потоком на едином дыхании, ярко, на высокой нравственной и эмоциональной волне. Где-то еще чувствуется влияние Есенина, но в целом голос совершенно самостоятельный. Знаю читателей, которые по искренности и напруге считают этот лагерный цикл лучшим в творчестве Михаила Сопина. Так ставить вопрос, наверное, нельзя - поэт не стоял на месте, он все время двигался, и вместе с этим движением изменялось его мировоззрение и подходы к творчеству. Он в разные жизненные периоды разный, а понять его можно только в совокупности.
Конечно, никакое издательство не приняло бы такой сборник к публикации, но знакомый физик cделал распечатки, и это ходило по рукам.
Поражали звукопись, музыкальность - рифма и внутренняя аллитерация почти по всей строке (и это при том, что человек имел за плечами всего десять классов заочной школы и никогда не учился литерату-ре профессионально). Например, в стихотворении «Не сказывай, не сказы-вай...» читаем:
"...Печаль ЮГоЮ Газовой ГлаЗА ЗАпеленала...",
"Про[стая ли], про[стая ли]
Твоя кручина разве,
Когда слезинки [стаяли]... "
«Весь свет поСТЫЛ и [СТАЛ не мил] - ... и дом колотит [ставнями]...",
и после всего этого распева - смысловая концовка, как удар:
"И дом колотит ставнями, как по щекам ладони".
Такие стихи, как "Родные плачущие вербы...", "Не заблудился я...", "Вода, вода..." - до сих пор считаю в числе лучших.
* * *
Метелью заметает тротуары,
Качаются и стонут провода.
И ветер, шелестя по листьям старым,
Бежит, как будто память по годам.
И вижу я сквозь снежные заносы
И изморозь желтеющей хвои
Любимые каштановые косы
И грустные слегка глаза твои.
И под окном твоим два старых вяза,
Ветвями обнимая синеву,
Как с давнего прочтенного рассказа,
Передо мной встают, как наяву.
* * *
Не тронь, пускай лежит
Под толстым слоем пыли
Все то, чем жилы мы,
С тобою столько лет.
Мы все в свои года
Мечтали и любили.
Горели на огне.
И грелись на золе...
Не тронь, пускай лежит,
Что нынче стало старым.
И у тебя
Святое есть свое.
Зачем, чтоб шелестя
Листом по тротуарам,
Лишь из-под нас самих
Кружа, его несло.
Пройдет немного лет -
И прошлое истлеет,
Как тлеет падь
В оврагах старых дней.
А то - бывает -
Вспомнишь что,
И станет вдруг светлее
От полыхнувших
В памяти огней.
* * *
Не сказывай, не сказывай
О горечи финала.
Метель югою газовой
Глаза запеленала.
Простая ли,
Простая ли
Твоя кручина разве,
Когда слезинки стаяли
И покатили наземь?
Весь свет померк
И стал немил,
Больное сердце донял,
И дом колотит ставнями,
Как по щекам ладони.
* * *
Есть в душе моей такая рана -
Может, много, жизнь, еще шагнем -
Только знаю: поздно или рано
Полыхнет, как в полночи огнем.
И сгорит - без углей и без пепла,
Без сифонов и без кочерег,
То, что столько лет и жгло, и крепло,
То, что столько в жизни я берег:
И любовь, и горечь, и обманы,
Колос чувств и долгий голод в нем...
Есть в душе моей такая рана,
Что когда-то полыхнет огнем.
* * *
Вода, вода...
Гляжу в тебя,
Гляжу до головокруженья,
И забываю счет годам
От сопричастности к движению.
Как будто я тебе сродни,
Но до поры очеловечен.
Как будто бы я сам родник,
Из этой вечности возник
По ней иду
И путь мой вечен.
* * *
Не заблудился я,
Но поаукай.
Я не замерз,
Но не гаси огня.
Я не ослеп,
Но протяни мне руку.
Я не ослаб,
Но пожалей меня.
* * *
Родные плачущие вербы!
Глухое дальнее село!
Я б не любил тебя, наверно,
Так обреченно,
Так светло,
Когда б над каждым
Черным злаком
Не убивался сердцем я,
Когда б сам с тобой не плакал,
Отчизна светлая моя!