У цыганского бога лепнина на диво убога:
Своего не имеет, сопрет, как пить дать, у других.
Раз ступивши на эту шальную, блатную дорогу
Не свернет уж с намереньем дальше ходить по благим.
Он у Деда – Нептуна оттяпал фамильный трезубец,
Как стащил! Но не пойман. А воду мутит,
Алкашей теребит, словно сыщик, не полу-безумец,
Огурец, говорит, на том самом трезубце сидит…
У Аллаха, поддавшись соблазну, пороку и скверне,
Как-то Гурию нежную смел, не спросясь, уволочь.
Хоть не слыл отродясь семьянином и мужем примерным,
Но и с ней проваландался только единую ночь.
Оттого, что осла углядел у пророка Матфея,
Тот задумчив сидел, ну а скот мирно травку щипал…
И сдержать вожделенья и прыти своей не умея,
Цыбог – плут деву рая за кол привязал,
А осла отвязавши, на нем же умчался скорее,
По пути посрывавши, как тать, у людей кошельки
Ибо репу сверлила, терзала лихая затея –
Совершенство создать, не вструдивши при этом руки…
Тяпнув спирту, отлитого им на границе
Под шумок, русским мозги лохматил грузин,
Приступил он вплотную к созданию чудо-девицы,
Триедин: сам мастак, сам судья, сам себе властелин.
Вихрем перемешав спесь и бабьих капризов замашки,
Он, прижимистый, сердцем и вовсе ее не снабдил,
Стыд отставил, сочтя его грузом увядше-вчерашним,
Но зато уж нахальства сверх меры, с лихвой отпустил.
Что ж осталось – всего-то, дай жизни и душу творенью!
Но устал сам творец, тянет властно забыться, поспать…
И ногами суча, сверепея в своем нетерпеньи,
На подмогу он вызвал цыганскую, стало быть, мать.
И спихнувши на Землю обрыдшее скоро творенье,
Ногу вытер брезгливо, ко сну отойти поспешил,
Не задумавшись, не испытав ни на миг удивленья
От того, что забыл впопыхах о вложеньи души…
С той поры так и бродит, слоняясь, по свету
Чудесатое диво, и ладу не дашь – куда слать?!
То ли к Папе-создателю, то ли к мамаше – с приветом,
Или к богу японскому, может возьмет, его мать!