В полночь принявши на грудь многоградусный вес,
как бы от ночи кромешной, от жабы сердешной
так умереть, чтобы жабы по нам голосили.
Певчие клиросом-клином срывались с насиженных месс
в обетованные земли России.
Век, словно зек, удирает по донорской крови, багровый и грешный,
унося на груди вернисажи вождей.
В зоне – закрытье сезона дождей.
Нынче у нас Рождество, и снова чудят небеса.
Дождь-Водолей омывает младенцев морщинистые образа.
Серый и в яблоках гусь метит клювом в звезду Вифлеема,
перья встают на дыбы.
Рыба на нерест идет по воде яко посуху, грудка филейна,
икры играют в сетях икрометной судьбы.
Эра эрозии, твой эмбрион потешается видом коросты
кромки земной, ее прокаженного лика,
чьи по зиме стекленеют глазницы, но ждут прибавления в росте
божьи коровки и их рогачи-короеды.
Над поголовьем главенствует энцефалитное кредо,
впившись клещами, подобно последней улике,
в косные мозги приговоренной улитки.
Милый, милый, смешной эмбрион, плод от плоти тройной политуры.
Зри, как из пепла плевел прорастают злачные зерна культуры.
Ты, как крылья, расправишь культей косые сажени,
словно отец-дирижер, на камерный лад партитуры сложенья.
Эти конечности впишутся в вечность, ибо они короче.
Плачь же над сыном, Отче, точнее – отчим.
Поздно, Иосиф: лоб обнажился, глаза опустели.
Вот уже занялся занавес, под коий мы опустили
слово, последнюю ласку немеющих губ в прощальную ночь
тела с душой на брачном одре постели.