Я возвращался из Великого Устюга по железной дороге. Моим соседом по купе был некий господин, который внимательно и очень долго читал газету с объявлениями, а затем с шумом пил чай, ложкою звеня, перемешивая в стакане сахар. Я лег спать, хоть солнце светило и снег, искря летел.
Я проснулся, когда поезд на станции Котлас, как обычно уже долго стоял, верней сказать, вагон взад-вперед возили, прицепляя к другим. Взглянул в окно, но там ничего интересного, кругом снег и ветер дул Борей.
В расписании я увидел, что в три часа ночи будет станция Ерцево. Я много раз проезжал мимо нее, но никогда ее не знал, как она выглядит. Конечно же она ничем не отличается от тысяч других, но все-таки...
Я поставил будильник на без десяти три и опять лег спать. Мне снился звон бубенцов и храп коней, но в тот момент подал сигнал будильник и оказалось, что мой сосед опять размешивает ложкой сахар в стакане и хлебает чай.
Я встал, взял сигарету и вышел в тамбур. Он был снегом заметен и в нем гулял морозный ветер, а изнутри был весь заиндевелый - дверь почему-то оказалась без стекла. Странно, днем стекло было. Я увидел приближающиеся огни, фонари, прожектора, фигуру станционного кондуктора с флажком, здание вокзала Ерцево, похожее на огромную трибуну или корабль, столб с надписью 683 - расстояние от Москвы. Видно было, что здание старое, обито зелеными узенькими дощечками. Я выглянул через дверь, благодаря судьбу за то, что не было стекла, и посмотрел вдоль поезда. Никто не выходил и не входил в вагоны. Стоянка две минуты.
Здесь сорок лет назад в такую же февральскую ночь (а может быть, был день) тех двух минут хватало, чтобы группа тунеядцев успела выпрыгнуть на снег. Потом на грузовике везли их дальше - в село Норенское.
Бродский ехал в ссылку.
Поезд тронулся, морозный ветер усилился и вихрем закрутился в тамбуре, я видел убегающий назад вокзал и треугольные дома, чья геометрия еще резче выступала на фоне белого безмолвия, погружающегося во тьму ночи. Вспомнились стихи, описывающие ландшафт за тем окном.
Заносит пульмана в полночной мгле,
заносит крыши, окна, стенки, двери,
подножки их, гербы, замки, суфле,
зато внутри темно, по крайней мере.
Пути в снегу, составы, все в снегу,
вплетают ленты в общий снежный хаос,
сливаясь с ним, срываясь с ним в пургу.
Исчез вокзал...
Вот сквозь пургу несутся хлопья, что "быстро льнут к ночным путям, к флюгаркам мертвых стрелок и к перьям их, огни на миг сверкнут и вновь лишь ночь видна". Вихрь не дает ни смотреть ни дышать - "дуй, дуй, кричи, свисти им вслед невнятно, пусть круг, пятно сольются в ленту, в крест".
У меня кружилась голова, я рисковал получить воспаление легких, но я стоял, прижавшись к стене тамбура, следя за вакханалией стихии которая сегодня, как и тогда "...ревет - верней, один гудок взревел во тьме - все стадо спит - и скрежет стоит такой... гляди, как рог, в пустой буфет громадный буфер врежет".
Воющим снарядом ворвался встречный поезд, ослепив огнем. Набрав воздуха, я что-то закричал.
"Улисс огня плывет в ночной простор.
Кусты чадят. Вокруг трава ослепла:
в былую жизнь прожектор луч простер..."
Потрясенный, я вернулся на свое место, дрожа от холода. Или от встречи с этим стихотворением, написанным сорок лет назад? Господин сосед с хрустом мял газеты.
Я видел то, что видел Бродский, то, о чем он писал и, как в колодец, с этими воспоминаниями я рухнул в сон. Я мог спать, потому что я ехал домой.
(02.2004г.)