Скрип стопы, как скулеж собаки, стенающей о циновке.
Отец вспоминает о собственном блудном сыновстве.
Корчит бескровную мину спутник бродяг газета.
Сердце танцует брейк под там-там кирзы.
Ноги немеют, костлявые, как язык
очередного генсека.
Сыро в миру. В носках завелись караси.
Сопельки с гулькина носа кап-кап, словно с верхнего си
по нисходящей гамме.
Сон натощак порождает гарпий.
Сын хочет знать, что у куклы Барби
меж сталактитовыми ногами.
О некрофил, морфинист, сталинист Орфей!
Новая эра куда эротичней, чем твой трофей,
на коий нельзя оглянуться без ужаса: где ты?
Профиль столицы зубаст, что твоя баракуда.
Талые слюнки влекут тебя к недрам, откуда
появляются дети.
В чреве, что в Вене, житье не житье – глюкоза.
Жаль, что вселенная клаустрофобна и варикозна.
День судит зимнее солнце, что, сев на корточки,
молит запад чуточку потесниться.
Спутник выскакивает из орбиты. Птица
уже не влезает в форточку.
Сырость – насмешка над суши одной шестой –
две остальные в уме, ибо сгнил шесток
под моногамией звездного брака.
Мчит Волопас со своей волоокой невестой.
Посвист Возничего, иль это в хляби небесной
Лебедь прищучил Рака...
Лунный серп словно глаз монгола,
только острей. На дворе – Голгофа.
Крест окна освещает седины
вечных мерзлот и прочих мерзот столицы.
Боже, впусти, потолок сотрясая, молиться,
к Мекке воздев Медины
Здесь мы едины. Умерь свои перья, павлин!
Чем ты живее, тем более ты один.
Смерть человечна, так что беги, сынок,
как раненый зверь, в одиночество, в ночь, в берлогу...
Где – ни души, что однажды, воскликнув: "С Богом!",
выбьет скамью у тебя из-под ног.