При впадении Леты в счастливое детство становится жутко.
Слово хромает за тюремной решеткой
школьной тетрадки. При известной сноровке,
наплевав на моральный кодекс сороки-воровки,
мизинец подмочен в омуте манной кашки.
Стены имеют ушки. Квадрат Степашки
равен сумме квадратов Хрюши и Фили
в нашем двумерном ежевечернем эфире.
Штаны Пифагора оттянуты на коленках -
от этого мы получаем двойки.
Вечор, вытесняя излишнюю жидкость, погружаемся в койки,
смятые в стельку, как молочные пенки.
Пасьянс грядущих уроков в уме раскинув,
молимся: Боже, пошли нам на завтра ангину.
Тогда мы поверим, что ты все равно существуешь!
Ибо правом на труд обязаны мы родству лишь
с косматым предком. Нам учинять молитвы
нельзя, как делить на ноль. И дабы с пути не сбиться,
нельзя исправлять ошибки лезвием бритвы -
мы поголовно привиты от самоубийства.
Каждое третье воскресенье у нас субботник.
Каждый четверг мы постимся, питаясь рыбой.
Мы знаем, как Петр-1 содрал у Европы ботик,
Золушки ножку подняв на дыбы, точнее - на дыбу.
Мы знаем, что Маша плюс Саша равно МЖ
в квадрате лестничной клетки, Чапай не тонет,
Муму счастливей Герасима, поскольку она уже,
а он еще землю коптит метлою, ревет и стонет,
Днепр широк, у Гоголя длинный ходульный нос,
Ленин с Горьким в Горках играются в верю-не верю...
Холодно. Память скулит, как бездомный пес
подле захлопнутой намертво двери.