…У Мандельштама нет учителя. Вот о чем стоило бы подумать. Я не знаю в мировой поэзии подобного факта. Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама!..
А.Ахматова
--------------------------------------------------------
И когда я читаю стихи Мандельштама, написанные при мерзостном правлении этих скотов, я испытываю подобие беспомощного стыда за то, что я волен жить, думать, писать и говорить в свободной части мира… Вот те единственные минуты, в которые свобода становится горькой.
Владимир Набоков
-------------------------------------------------------
…этот нервный, высокий чистый голос, исполненный любовью, ужасом, памятью, культурой, верой, - голос, дрожащий, быть может, подобно спичке, горящей на промозглом ветру, но совершенно неугасимый. Голос, остающийся после того, как обладатель его ушел. Он был, невольно напрашивается сравнение, новым Орфеем: посланный в ад, он так и не вернулся, в то время как его вдова скиталась по одной шестой части земной суши, прижимая кастрюлю со свертком его песен, которые заучивала по ночам на случай, если фурии с ордером на обыск обнаружат их. Се наши метаморфозы, наши мифы.
Иосиф Бродский
===========================================================
НАТЕЛЛА БОЛТЯНСКАЯ
Посвящение Осипу Мандельштаму
"Золотистого меда струя из бутылки текла…"
О. Э. Мандельштам
Не предсмертные хрипы, но дивное пенье сирен…
Только росчерком грубым сомнительный жребий начертан.
Что там, Осип Эмильич, дыхание всех Иппокрен?
Вам казенной дорогой отписана стылая Чердынь.
Ах, зачем аргонавту дыхание вечной весны,
Если мир заражен повсеместно глухой непогодой,
И на сердце лежит "…под собою не чуя страны…"
А в тетрадке листы – исковерканы сталинской одой.
Вас не к жертве священной затребует бог Аполлон,
Чтоб в парнасские выси лететь под звучанье кифары,
Не за славой, в бесславье везет арестантский вагон,
И застывшее тело распято на лагерных нарах.
Нет, Афина не сможет помочь тебе, о, Лаэртид!
Нет дороги голубке твоей и щеглу Мандельштама..
Здесь Харибда и Сцилла – на всем протяженье пути.
Одиссея закончится наскоро вырытой ямой.
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны….
Но, – покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей – не вернулся, пространством и временем полный.
***************************
Константин Левин
http://rvb.ru/np/publication/01text/01/levin.htm
ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА
Перечитываю Мандельштама,
А глаза отведу, не солгу —
Вижу: черная мерзлая яма
С двумя зэками на снегу.
Кто такие? Да им поручили
Совершить тот нехитрый обряд.
Далеко ж ты улегся в могиле
От собратьев, несчастный собрат,
От огней и камней петроградских,
От Москвы, где не скучно отнюдь:
Можно с Блюмкиным было задраться,
Маяковскому сухо кивнуть.
Можно было... Да только на свете
Нет уже ни того, ни того.
Стала пуля, наперсница смерти,
Шуткой чуть ли не бытовой.
Можно было, с твоей-то сноровкой,
Переводы тачать и тачать.
И рукой, поначалу лишь робкой,
Их толкать, наводняя печать.
Черепной поработать коробкой
И возвышенных прав не качать.
Можно было и славить легонько,
Кто ж дознается, что там в груди?
Но поэзия — не велогонка,
Где одно лишь: держись и крути.
Ты не принял ведущий наш метод,
Впалой грудью рванулся на дот,
Не свихнулся со страху, как этот,
И не скурвился сдуру, как тот.
Заметался горящею тенью,
Но спокойно сработало зло.
И шепчу я в смятенном прозренье:
— Как же горько тебе повезло —
На тоску, и на боль, и на силу,
На таежную тишину,
И, хоть страшно сказать, на Россию,
А еще повезло — на жену.
80-е
*******************************************
АЛЕКСАНДР ГАЛИЧ
Возвращение на Итаку (памяти О.Мандельштама)
"...в квартире, где он жил, находились он,
Надежда Яковлевна и Анна Андреевна
Ахматова, которая приехала его навестить
из Ленинграда. И вот они сидели все
вместе, пока длился обыск, до утра, и
пока шел этот обыск, за стеною, тоже до
утра, у соседа их, Кирсанова, ничего не
знавшего об обыске, запускали пластинки с
модной в ту пору гавайской гитарой..."
"И только и света,
Что в звездной, колючей неправде,
А жизнь промелькнет
Театрального капора пеной,
И некому молвить
Из табора улицы темной..."
Мандельштам
Всю ночь за стеной ворковала гитара,
Сосед-прощелыга крутил юбилей,
А два понятых, словно два санитара,
А два понятых, словно два санитара,
Зевая, томились у черных дверей.
И жирные пальцы, с неспешной заботой,
Кромешной своей занимались работой,
И две королевы глядели в молчании,
Как пальцы копались в бумажном мочале,
Как жирно листали за книжкою книжку,
А сам-то король -- все бочком, да вприпрыжку,
Чтоб взглядом не выдать -- не та ли страница,
Чтоб рядом не видеть безглазые лица!
А пальцы искали крамолу, крамолу...
А там, за стеной все гоняли "Рамону":
"Рамона, какой простор вокруг, взгляни,
Рамона, и в целом мире мы одни".
"...А жизнь промелькнет
Театрального капора пеной..."
И глядя, как пальцы шуруют в обивке,
Вольно ж тебе было, он думал, вольно!
Глотай своего якобинства опивки!
Глотай своего якобинства опивки!
Не уксус еще, но уже не вино.
Щелкунчик-скворец, простофиля-Емеля,
Зачем ты ввязался в чужое похмелье?!
На что ты истратил свои золотые?!
И скушно следили за ним понятые...
А две королевы бездарно курили
И тоже казнили себя и корили --
За лень, за небрежный кивок на вокзале,
За все, что ему второпях не сказали...
А пальцы копались, и рвалась бумага...
И пел за стеной тенорок-бедолага:
"Рамона, моя любовь, мои мечты,
Рамона, везде и всюду только ты..."
"...И только и света,
Что в звездной, колючей неправде..."
По улице черной, за вороном черным,
За этой каретой, где окна крестом,
Я буду метаться в дозоре почетном,
Я буду метаться в дозоре почетном,
Пока, обессилев, не рухну пластом!
Но слово останется, слово осталось!
Не к слову, а к сердцу подходит усталость,
И хочешь, не хочешь --- слезай с карусели,
И хочешь, не хочешь -- конец одиссеи!
Но нас не помчат паруса на Итаку:
В наш век на Итаку везут по этапу,
Везут Одиссея в телячьем вагоне,
Где только и счастья, что нету погони!
Где, выпив "ханжи", на потеху вагону,
Блатарь-одессит распевает "Рамону":
"Рамона, ты слышишь ветра нежный зов,
Рамона, ведь это песнь любви без слов..."
"...И некому, некому,
Некому молвить
Из табора улицы темной..."
****************************************************
Белла Ахмадулина
Памяти Осипа Мандельштама
В том времени, где и злодей -
лишь заурядный житель улиц,
как грозно хрупок иудей,
в ком Русь и музыка очнулись.
Вступленье: ломкий силуэт,
повинный в грациозном форсе.
Начало века. Младость лет.
Сырое лето в Гельсингфорсе.
Та - Бог иль барышня? Мольба -
чрез сотни вёрст любви нечеткой.
Любуется! И гений лба
застенчиво завешен чёлкой.
Но век желает пировать!
Измученный, он ждет предлога -
и Петербургу Петроград
оставит лишь предсмертье Блока.
Знал и сказал, что будет знак
и век падет ему на плечи.
Что может он? Он нищ и наг
пред чудом им свершенной речи.
Гортань, затеявшая речь
неслыханную,- так открыта.
Довольно, чтоб ее пресечь,
и меньшего усердья быта.
Ему - особенный почёт,
двоякое злорадство неба:
певец, снабженный кляпом в рот,
и лакомка, лишенный хлеба.
Из мемуаров: "Мандельштам
любил пирожные". Я рада
узнать об этом. Но дышать -
не хочется, да и не надо.
Так значит, пребывать творцом,
за спину заломившим руки,
и безымянным мертвецом
всё ж недостаточно для муки?
И в смерти надо знать беду
той, не утихшей ни однажды,
беспечной, выжившей в аду,
неутолимой детской жажды?
В моём кошмаре, в том раю,
где жив он, где его я прячу,
он сыт! А я его кормлю
огромной сладостью. И плачу.
1967
****************************************
Дмитрий Бобышев
Я живу
Памяти Осипа Мандельштама
Не ты ль, отец, и тень твоя со мною?
Не ты ли шлешь из сумрачных веков
волчание, молчание ночное,
возню серебросерых облаков?
Не так же ль у тебя такой же ночью
век оборотень душу уволок?
Не так же ль на меня ужасной ношей
напрыгивает оборотень волк?
Услышь, услышь, не спи, мой крик прощальный,
услышь, не дожидаясь до зари,
Кто б ни был ты, мой сын далекий дальний,
печаль мою послезно повтори.
Ты еще жив. И я когда-то думал,
любовь не понимая, не щадя:
я жив еще. В груди моей угрюмой
свисает ветвь осеннего дождя.
Беда, беда, - зову я, выбегая,
Навстречу мне желанная беда, -
Убейте меня, что ли, дорогая.
Любовь вас не полюбит никогда.
Но и меня любовь уже не лечит,
а из угла прожорливо глядит.
Сама уже несчастью не перечит,
сама - несчастье, так она звучит:
звенит, звенит надсадною струною
и начинает в ухе звезденеть,
и голос свой примешивает к вою
не смерть, но равнодущие и смерть.
Но и под грохот этого дуплета
улавливает слух военный гром.
Безумная тогда выходит Грета,
и Брейгеля дрожит серебрый дом.
Но тихо, тихарями, мастерами
идем мы на работу. Город спит.
И родина народными руками
добротное убийство мастерит.
Как много дел бесчестных и опасных
мы делаем усердно по утрам,
и кое-как сколачиваем наспех
бессмертие свое по вечерам.
А неслуха не любит век железный -
служи или молчи. Не замолчу.
Отец мой давний, сын мой неизвестный,
меня уж нет... Но вот же я, звучу.
Август 1961
________________________________________________________
Памятник Мандельштаму пришлось взять под охрану
13.01.2003 13:37
Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски,
Лучше сердце мое разорвите
Вы на синего звона куски...
Дикие люди живут во Владивостоке… За четыре года четырежды осквернялся памятник установленный Осипу Мандельштаму на месте гибели поэта. Памятник работы приморского скульптора Валерия Ненаживина был открыт в октябре 1998 года в том районе Владивостока, где в конце 30-х годов находились пересыльные лагеря, откуда заключенных отправляли на Колыму. В одном из таких лагерей, под названием "Вторая речка", и умер в 1938 году от истощения 47-летний Осип Мандельштам.
Темных уз земного заточенья
Я ничем преодолеть не мог,
И тяжелым панцирем презренья
Я окован с головы до ног.
Ректор ВГУЭС Геннадий Лазарев обратился к главе администрации Владивостока с предложением перенести памятник из сквера по улице Ильичева на охраняемую территорию ВГУЭС. Мэр Владивостока подписал распоряжение о переносе памятника во втором квартале 2003 года на территорию ВГУЭС, где отреставрированный памятник поэту будет установлен на новый постамент и памятнику будет обеспечена надлежащая охрана.
Я своей печали недостоин
И моя последняя мечта -
Роковой и краткий гул пробоин
Моего узорного щита.
Странно, что именно на Дальнем Востоке, где подавляющая часть населения во втором-третьем поколении имела отношение к политическим репрессиям, где о лагерях знают не понаслышке, у кого-то поднимается рука на осквернение памятника замученного человека и поэта, в чьих стихах Россия в годы тоталитаризма ловила не один глоток запрещенной свободы.
Ведь по сути дела, осквернена не память поэта – стихи Мандельштама остались и будут читаемы и любимы не одним поколением. Оквернены и и унижены мы, ныне живущие…
Отравлен хлеб, и воздух выпит:
Как трудно раны врачевать!
Иосиф, проданный в Египет,
Не мог сильнее тосковать.
Под звездным небом бедуины,
Закрыв глаза и на коне,
Слагают вольные былины
О смутно пережитом дне.
Немного нужно для наитий:
Кто потерял в песке колчан,
Кто выменял коня,- событий
Рассеивается туман.
И, если подлинно поется
И полной грудью, наконец,
Все исчезает - остается
Пространство, звезды и певец!
Елена Киселева
ПРАВДА.Ру
__________________________________________________________
АНАТОЛИЙ КУТНИК
ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА
Воздвиженка, Арбат, Плющиха,
Надежды жмых,
Меня попробуй отыщи-ка
Среди живых.
Воронеж, Энгельса тринадцать,
Второй подъезд,
Мы так привыкли расставаться,
Дойдет ли весть?
Порт, Петербург, проспект продрогший,
Чердыни гать,
Меня найди среди усопших,
Не отыскать.
Глубокомысленная глупость
Всегда врасплох
Нас застаёт, но миской супа
Одарит Бог...
Одарит Бог за то, что словом
Страдал, болел,
Что был характера незлого
И не умел.
И не.умел писать прошенья,
Ты не проси,
Поэт рожден для воскрешенья,
Поэт Руси...
*******************************************************
С.Надеев
ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА
Голенастой лозы угасает последняя гибкость.
Снежура на юру. – Видно, впрямь эта ночь горяча.
То ли волок шуршит, то ли илистость лепится, мглистость,
Дальше некуда жить сквозь горячечный бред, бормоча.
На этапном снегу отошедшие Господу тени.
Нестерпимее снов не рождалось в российских снегах.
Не умея сказать, он делил это время со всеми,
Не умея солгать, он зализывал кровь на губах.
Крупно скачущий век не случайно его заприметил
И по следу травил, размозжить норовил позвонки.
В жаркой шубе степей третий раз надрывается петел,
Баржи вторят ему. Арестантские. Где-то с Оки.
О, как слились в груди женский плач, золотая солома
Да библейская горечь протяжной тягучей строки!..
Он пропел, придыхая. А умер – не выронил стона.
И метель целовала его ледяные виски.
P.S. Сегодня день гибели Мандельштама
Опубликовано:2002-12-27 13:15:24
********************************************************
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
Мне Тифлис горбатый снится...
Осип Мандельштам
То снился он тебе, а ныне ты - ему.
И жизнь твоя теперь - Тифлиса сновиденье.
Поскольку город сей непостижим уму,
он нам при жизни дан в посмертные владенья.
К нам родина щедра, чтоб голос отдыхал,
когда поет о ней. Перед дорогой дальней
нам все же дан привал, когда войдем в духан,
где чем душа светлей, тем пение печальней.
Клянусь тебе своей склоненной головой
и воздухом, что весь - душа Галактиона,
что город над Курой - все милосердней твой,
ты в нем не меньше есть, чем был во время оно.
Чем наш декабрь белей, когда роняет снег,
тем там платан красней, когда роняет листья.
Пусть краткому "теперь" был тесен белый свет,
пространному "потом" - достаточно Тифлиса.
1978
*****************************************************
ВЛАДИМИР ГАНДЕЛЬСМАН
Из цикла «Зима на Крестовском»
***
Я говорю с тобой, милый, из угольной, угольной
ямы, своей чернотою смертельно напуганной,
вырытой, может быть, в память об Осип Эмильиче,
помнишь, твердившем в Воронеже: выслушай, вылечи.
Я говорю с тобой, больше и не с кем, и не о чем,
только с тобою, еще нерожденно-нежнеющим
во временном послезавтрашнем срезе, ты выуди
смысл оттуда, где нет его, ты его вынуди
быть в этой угольной яме, безумной от копоти,
выкопай слово о счастье, о смысле, об опыте
письменной речи – возьми ее в виде образчика
речи, сыгравшей прижизненно в логово ящика,
в страшной истории так откопают умершего,
Господи, он еще дышит, утешься, утешь его...
*******************************************************
Ларионов Анатолий
ПАМЯТИ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
И молния, придя этапом к горизонту,
и гром, творящий слух, приравненный судьбе,
и сонмы кораблей, ведущие из Понта
отсчёт во времени, всё сходится к тебе!
И всяк, найдя свой свет, готов предать огласке
кровавых куполов архаику. И вот
спешат пробить свой час куранты башни Спасской,
и, как дитя, притих видавший виды флот.
Всё сходится к тебе: и Рим, и Кремль! Воловью
покорность сбросил с плеч ахейский капитан.
«И с тяжким грохотом подходит к изголовью»
беспамятства лишённый океан.
К ПОРТРЕТУ О. М.
Всю жизнь скитался,
нараспев писал стихи,
входил в экстаз от метрики Гомера,
а в сущности — был просто Гулливером,
пожизненно прикованным к земле.
**********************************************
АННА АХМАТОВА
Воронеж
О. М.
И город весь стоит оледенелый.
Как под стеклом деревья, стены, снег.
По хрусталям я прохожу несмело.
Узорных санок так неверен бег.
А над Петром воронежским – вороны,
Да тополя, и свод светло-зеленый,
Размытый, мутный, в солнечной пыли,
И Куликовской битвой веют склоны
Могучей, победительной земли.
И тополя, как сдвинутые чаши,
Над нами сразу зазвенят сильней,
Как будто пьют за ликованье наше
На брачном пире тысячи гостей.
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.
4 марта 1936
----------------------------------------------
АННА АХМАТОВА - Мандельштаму
Я над ними склонюсь, как над чашей,
В них заветных заметок не счесть -
Окровавленной юности нашей
Это черная нежная весть.
Тем же воздухом, так же над бездной
Я дышала когда-то в ночи,
В той ночи и пустой и железной,
Где напрасно зови и кричи.
О, как пряно дыханье гвоздики,
Мне когда-то приснившейся там, -
Это кружатся Эвридики,
Бык Европу несет по волнам.
Это наши проносятся тени
Над Невой, над Невой, над Невой.
Это плещет Нева о ступени,
Это пропуск в бессмертие твой.
Это ключики от квартиры, 3
О которой теперь ни гу-гу...
Это голос таинственной лиры,
На загробном гостящей лугу.
1957
___________________________________________________________
СЕРГЕЙ БРЕЛЬ
Поэту (Осипу Мандельштаму)
Языческая нега рта
опять надломлена, как слива.
На Авентин взойти – мечта,
чтоб встретить ласточку прилива.
Не до Колхиды, где руно –
ягнёнок осени убогий!
Невинный Рима осьминог
ползёт в своей чернильной тоге.
Кустарь Калигула, как встарь,
сжимает цепко в нежной длани
этрусской зависти янтарь,
забытый прежде за делами.
Кудлатый бог седых ослов
к обрыву гонит, по колено
в крови. Зови своих орлов,
крутого голода морена!
Везувий на забаву псам,
горячим пеплом – пересуды.
Бежать, бежать под небеса,
ведь города лежат, как груды
разбитых амфор! Мир простёрт
в испарине неплодоносной,
и воздух времени - костёр
меж валунами речи грозной.
И близко строгая черта –
на Авентин взойти без вздоха;
языческая нега рта
надломлена, как сном – эпоха.
Но напоследок зачерпнуть
пригоршню золота в "Анналах",
чтоб строк трагическая суть
себя в твореньи не узнала!
16-17.08.01
********************************************
АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ
ПОЭТ
Жил на свете рыцарь бедный...
А.С.Пушкин
Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.
Говорили, что в обличьи
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.
Как боялся он пространства
Коридоров! постоянства
Кредиторов! Он как дар
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.
Так елозит по экрану
С реверансами, как спьяну,
Старый клоун в котелке
И, как трезвый, прячет рану
Под жилеткой на пике.
Оперенный рифмой парной,
Кончен подвиг календарный,-
Добрый путь тебе, прощай!
Здравствуй, праздник гонорарный,
Черный белый каравай!
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.
Так и надо жить поэту.
Я и сам сную по свету,
Одиночества боюсь,
В сотый раз за книгу эту
В одиночестве берусь.
Там в стихах пейзажей мало,
Только бестолочь вокзала
И театра кутерьма,
Только люди как попало,
Рынок, очередь, тюрьма.
Жизнь, должно быть, наболтала,
Наплела судьба сама.
****************************************************
* * *
Борис Алексеевич ЧИЧИБАБИН.
Жизнь кому сито, кому решето, -
Всех не помилуешь.
В осыпь всеобщую Вас-то за что,
Осип Эмильевич?
Харьков, начало 70-х.
*****************************************************
ЮЛИЯ ВОЛЬТ
Совести вести...
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота.
О.Мандельштам
Совести вЕсти. Дым коромыслом
от сигарет.
Грешная жизнь не наполнилась смыслом.
Нет его. Нет.
Осипа слышится голос осипший.
Что Мандельштам?
Что с того, что он мелодии слышал?
Там-тара-рам.
Слышал он стоны двадцатого века.
Век-изувер
выл на луну, проклинал человека.
Раненый зверь.
Выл на луну, где нефритовый зайчик...
Этот Юй-ту
древнекитайскими мифами зачат.
Пестика стук
эхом с тех пор... И под древом коричным
зайчик толчет
зелье бессмертия круглогодично.
Наперечет
те, кто с луны слышат мерное эхо.
Что Мандельштам?
В ухо оглохшее лезли помехи:
там-тара-рам.
Вот и теперь какофонию слышит
ухо мое:
вой, воркование, крики мальчишек,
кранов нытье.
Не уловить постук пестика мерный.
Кофе остыл.
Совести вЕсти. Лик Осипа нервный
из пустоты.
Страницы МАНДЕЛЬШТАМА НА ИНТЕРНЕТЕ
http://mandelstam.by.ru/links.html -
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
БАХЫТ КЕНЖЕЕВ
Что делать нам (как вслед за Гумилевым
чуть слышно повторяет Мандельштам)
с вечерним светом, алым и лиловым,
Как ветер, шелестящий по кустам
орешника, рождает грешный трепет,
треск шелковый, и влажный шорох там,
где сердце ослепительное лепит
свой перелетный труд, свой трудный иск,
- так горек нам неумолимый щебет
птиц утренних, и солнца близкий диск-
что делать нам с базальтом под ногами
(ночной огонь пронзителен и льдист),
что нам делить с растерянными нами,
когда рассвет печален и высок?
Что я молчу? О чем я вспоминаю?
И камень превращается в песок.
***********************************************
АЛЕКСАНДР БЕЛОВ
ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА
Еврейские вывески с быком и коровой
в городе душно как в бараке
Слово шероховатое на ощупь языка тяготит небо
перекатывается во рту
как золоченый янтарь в гортани залива
тяготит невысказанностью
О как хорошо как хорошо пелось цикадам!
Легко подыгрывали им кузнечики-скрипачи наяривая
из полынных оврагов
Сопки простирая тень распахнули над лагерем крылья
коршуны в небе удлиняют перспективу
то ли жизни то ли смерти
Ах боже мой то не речь
блаженные бессмысленные звуки!
В ножнах покоится тяжелый меч
еще не отягощая руки
Такие крепкие такие юные такие влюбленные
Угрожая закопать в ямы
конвойные пытаются заглушить восточный мелос
вдоль нерченского тракта
перекрыли улицы от зевак и прохожих
О как хорошо цикадам пелось!
Да не расплести запутанный узел
музыки и слова
Теперь мычи не мычи
девять волов не вытянут голос из рванной гортани
И пред лицом одного очевидца
хочется высказаться
Не сердитесь в сердцах сердоликий сентябрь
и пугаешься речи картавой
Ах сколько песен в тебе замело
вьюг снегирей пролетело!
И не оттого ли в округе светло
что песнь облетела?
Только ночь черна да жирные вши прозорливы
покидая тело
на стекло Амурского залива
его дыханье отлетело
*************************************
Воспоминание (Памяти Осипа Эмильевича Мандельштама)
Михаил Сипер
- 1 -
Конец тридцатых. Теплый летний вечер.
Стучит на стрелке новенький трамвай.
А слово "вечер" просит рифму "свечи",
А это значит - свечи зажигай!
И круг друзей широк и безогляден -
Гитара, песни, слабое вино -
И поцелуй уже тайком украден,
И все на свете перерешено.
Мелькают блики на портрете с трубкой,
Поет виктрола Козина мотив,
Качая плиссированною юбкой,
Под эти звуки Танечка летит.
"Как славно мы сегодня пели хором!"
"Какая ночь! Красив резной каштан!" ...
А в это время дохнет за забором
Теряющий рассудок Мандельштам.
- 2 -
Не спится ночью сумрачной,
Холодной и сырой,
Сейчас хотя бы рюмочку,
И снова за перо.
Летит тропа чернильная
Бумагой меловой.
Лежит рука бессильная,
И слышен волчий вой.
Остались за закатами
Воронежские дни...
Дороженькой накатанной
Вели его ОНИ
От домика Волошина
Сквозь лай и свист пурги,
И вот с размаху брошен он
В объятия тайги.
Петраркины сонетушки
У зябкого костра,
На волю хочешь? Нетушки,
Такая, брат, пора.
Что, Александр Герцевич,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич,
Чего там, все равно...
- 3 -
Разбуди меня, девочка, разбуди,
Чтобы камень упал навсегда с груди,
Этот бешеный и неприятный сон,
Будто был я снегами весь занесен,
Будто нары и кружка, глазок луны -
Это все, чем мы в жизни одарены.
Разбуди меня, девочка и постой,
Чтоб меня по лицу не хлестал конвой,
Пусть фортуна крутнет свое колесо,
Чтобы кончился этот дурацкий сон!
Разбуди меня, девочка, разбуди!
Ну куда же ты, стой! Я опять один..."
- 4 -
Здесь места нет на нарах,
Иди в другой барак!
Поспать хотел "на шару"?
Проваливай, дурак!
Зачем так ярок глаз твой,
Товарищ имярек?
Ах, вот что... Ладно, здравствуй,
Мой черный человек!
Ты был в гостях у многих,
Безумия посол,
Но как ты нас, убогих,
На Колыме нашел?
Конвой тебя не встретил
И шмон не учинил,
Не поморозил ветер,
Тебе хватило сил?
Так не смыкай ты вежды
Со мною до утра!
А правда, что надежда -
У вольности сестра?
Беснуется природа,
Виски белым-беля,
Меня, врага народа,
На зоне веселя.
Какие тут закаты,
Какие вечера!
У нас в бараке пятом
Свободы до хера!
Что щуришься, поганец?
В Москве, чай, веселей?
Чахоточный румянец
Тебе взамен Филей!
Здесь быстро отвыкают
От прежней кутерьмы,
Тебя тут воспитают
Архангелы тюрьмы!
Ушел? Куда ты? Спекся,
Не выдержал, сучок...
Я хорошо развлекся,
Теперь поспим, молчок.
- 5 -
Рубят лес наотмашь лесорубы
(Отойди, не стой у топора!),
И удары, беспощадно грубы,
Выдают два плана на-гора.
Бац! - и воздух распластали щепки
(Рубят лес - без щепок никуда!),
И удары, беззаботно крепки,
Отмеряют каждому года.
Бац! - и щепки мчатся выше крыши,
Бац! - и щепки Бабелю в лицо.
Ясенский. Пильняк. Табидзе. Лившиц.
И веселый праведник Кольцов.
Сколько леса извели на щепки
Полностью, бесследно и с концом!
Лишь остались барельефов слепки
На домах расстрелянных жильцов.
- 6 -
Меня покинули друзья -
Блок, Гумилев, Волошин -
И вот, чуть не попав в князья,
Лицом я в грязь заброшен.
Шальной эпохи блудный сын,
Беспечен был я слишком,
А кто-то глаз уже косил
И крестик ставил в книжку,
Давал приказ большим чинам,
Раскуривая трубку...
Он лучше знал, что надо нам,
Устроив мясорубку,
И, гладя густоту усов
И дым пуская рьяно,
Заполнил пустоту лесов
Поселками с охраной.
Но знаю я: через года,
Копая время это,
Его забудут навсегда,
А вспомнят о поэтах.
- 7 -
В этот год не родила земля,
В этот год умирали поэты
И по волнам разлившейся Леты
В Елисейские плыли поля.
Оползая у каменных стен,
Задыхаясь в объятьях веревки,
Неуклюжи, лобасты, неловки,
Уходили из жизни совсем.
В них стреляли горячим свинцом,
Их чернилами тихо травили,
И из жизни они уходили
С помертвелым горящим лицом.
Этот черный до одури год
Был столетием смерти Поэта,
Потому, видно, выпало это :
Он к себе вызвал гордый народ.
1974-1987
http://www.bards.ru/archives/part.asp?id=13007
************************************************
Хаим БЭЛЦ
ЛЕВИТ В ЧЕРНОМ
Все мы помним эпизод спора, описанном Дюма, о черном знамени капитана Немо. Именно под этим цветом – цветом небытия, траура и в то же время раскрепощенности и невостребованной свободы – прошла земная жизнь Осипа Эмильевича Мандельштама. Один из его друзей, русский писатель Родион Березов (Акульшин), хранил Мандельштама в своей памяти как человека «симпатичного, очень приветливого и умного, но как-то по-своему, будто он только одной своей частью жил на земле, а в остальном – где-то в другом месте». И это было очень верным замечанием. Это же ярко иллюстрирует его творчество, в котором Мандельштам никогда не опускался до примитивного бытового уровня. В основе его восприятия незыблемо лежало христианство – и не как символ, найденный художником, а как откровение благодати через явление Христа. Мандельштам, вопреки мнению многих, никогда не был философом. Ему претили различные философии и идеи гуманизма как уход от простого понимания христианства, и это его чем-то сближало с Блоком. Строки «Вам чужд и странен Вифлеем, и яслей вы не увидали» из стихотворения «Сухие листья октября» направлены к так называемым истовым приверженцам ценностных понятий, среди которых были люди, сводившие факт принятия Мандельштамом Иисуса как Мессии и его крещение в июне 1911 года в методистской церкви Выборга к стремлению ассимилироваться. Эти люди, по словам жены, Надежды Мандельштам (в девичестве Хазина), так и не поняли «молодого левита». «Но как можно забыть о той тьме, – недоумевает Надежда Яковлевна, – которая наставала в шестом часу и продолжалась до часа девятого, и померкло солнце»? Ведь именно под этим солнцем родился еврейский мальчик: «Я проснулся в колыбели, черным солнцем осиян». Судьба еврейства после начала новой эры была для Мандельштама жизнью под тем «черным солнцем». Но на этуна обузу и на несчастную случайность, а как на Богом данный дворец», вкладывая в эти слова все свое иудо-эллино-христианское мироощущение. Никита Струве как-то заметил, что ключом к пониманию Мандельштама могут служить следующие слова Владимира Соловьева: «Еврей верит в невидимое... но хочет, чтобы невидимое стало видимым и проявило бы свою силу; он верит в дух, но только такой, который пронизывает все материальное, который пользуется материей, как своей оболочкой и своим орудием. Не отделяя духа от материального выражения, еврейская мысль тем самым не отделяет и материю от ее духовного и божественного начала». Тот, в ком текла «кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей», не мог умолчать об этом «божественном начале» и его воплощении в Мессии Израиля – скромном плотнике из Назарета, Царе царей и Господе господствующих. Он не мог молчать о том, что мир в своем сумасшествии погружается во тьму. В одну из зимних ночных прогулок с Березовым Мандельштам говорил: «Родион, что придумать?.. Я же не могу сдерживать свои слова, они меня раздирают изнутри, я могу задохнуться, если они застрянут во мне и не слетят с языка...» Его судьба была чем-то похожа на судьбу Маккавеев, только в отличие от них Осип Мандельштам переступил границу, разделяющую символ с его духовным началом, где он, наконец, смог полной грудью вздохнуть «о луговине той, где время не бежит».
Хаим БЭЛЦ
Образ Твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
(1912 г.)
В хрустальном омуте какая крутизна!
За нас сионские предстательствуют горы,
И сумасшедших скал колючие соборы
Повисли в воздухе, где шерсть и тишина.
С висячей лестницы пророков и царей
Спускается орган. Святого Духа крепость.
Овчарок бодрый лай и добрая свирепость.
Вот неподвижная земля, и вместе с ней
Я христианства пью холодный горный воздух,
Крутое «верую» и псалмопевца роздых,
Ключи и рубища апостольских церквей.
Какая линия могла бы передать
Хрусталь высоких нот в эфире укрепленном...
И с христианских гор в пространстве изумленном,
Как Палестины песнь, нисходит благодать.
(1919 г.)
Тайная вечеря
Небо вечери в стену влюбилось –
Все изранено светом рубцов, –
Провалилось в нее, осветилось,
Превратилось в тринадцать голов.
Вот оно, мое небо ночное,
Пред которым, как мальчик, стою.
Холодеет спина, очи ноют,
Стенобитную твердь я ловлю.
И под каждым ударом тарана
Осыпаются звезды без глаз –
Той же вечери новые раны,
Неоконченной росписи мгла.
(1937 г.)
http://www.lio.ru/archive/menora/96/01/article03.html
*********************************************************
силуэты
Бред ангела
Судьба Бердяева
БРЕД АНГЕЛА
Нет на свете существа более нелепого и никчемного в житейском смысле, чем поэт. Еще Пушкин в свое время, не без горечи, заметил: «И меж детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он». Жизнь Мандельштама, словно нарочно своими нелепостями и несообразностями вытеснила его «щуплую» фигурку «с тощей шеей, с непомерно большой головой» из обывательской среды в сферу поэзии и стихию слова.
Жена поэта, Надежда Яковлевна Мандельштам, во «Второй книге» вспоминала: «Мальчиком Мандельштам сказал неуклюжие и странные слова: «Если в этой жизни смысла нет, говорить о жизни нам не след…»
Видимо, смысл жизни разошелся с Мандельштамом еще в раннем детстве, куда пробивался «иудейский хаос во все щели каменной петербургской квартиры угрозой разрушенья». Или Мандельштам развел их по разным углам сам, позднее. Отец и мать, дедушка и бабушка, живущие в Риге, многочисленные родственники, «бородатые и длиннополые люди, талмудические философы, продавцы вразнос собственных печатных изречений и афоризмов» погружены позднее им в книге воспоминаний «Шум времени» в четырехстраничный мрак главы - «Хаос иудейский». Автора этой главы вполне можно было бы уличить в черносотенстве («грязная еврейская клоака»), если бы им не был сам Мандельштам.
Будущий поэт, а тогда учащийся Тенишевского коммерческого училища, из «иудейского хаоса» бежал в «ребяческий империализм» стройного миража Санкт-Петербурга, под «блистательный покров, накинутый над бездной». Бежал, чтобы для начала причаститься марксизма с гремучей примесью народничества и символизма, а потом креститься в лютеранской церкви.
Впрочем, Мандельштам, конечно же, лукавил. Пряный, терпкий и тревожный аромат его еврейского темперамента, впитанный византийской строгостью, стройностью и призрачностью русского языка, хоть обратил империю слова в хаос, сломав ему хребет. Но таков был «шум времени». А Мандельштам только подслушал его: «Сквозь тройные цепи шел петербуржец лихорадочной мелкой плотвой в мраморную прорубь вестибюля, исчезая в горящий ледяной дом, оснащенный шелком и бархатом».
Это шум людского потока идущей на концерт Гофмана и Кубелика публики. Пожалуй, единственное лишнее слово в этом маленьком образно-вещественном шедевре, шуршащее бессмысленно по тараканьи усами: «оснащенный».
Но Мандельштам не был бы Мандельштам, если бы изредка гениально не привирал (в одном из значений этого слова, которое вкладывал в него еще Даль: «врун – говорун, рассказчик…»). Чтобы в этом хаосе звуков, обрушившихся на него уже в юном возрасте, уловить подлинную музыку слова, жертвуя правдой во имя гармонии. Недаром Марина Цветаева в одном из стихотворений, посвященных Мандельштаму, напишет: «Затем, что ты гордец и враль…». А «Шум времени» она назовет в одной приватной переписке «подлой книгой».
Ведь как обычно случается в поэзии. «Лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется…» и поэт с легкостью Творца, меняет пол животного на противоположный: «не велеть ли в санки /Кобылку бурую запречь?» – «предадимся бегу /Нетерпеливого коня». Это Пушкин. А вот это уже Лермонтов: «И Терек прыгает, как львица, с мохнатой гривой на хребте».
Природа поэзия вообще и русской в частности иррациональна. Хотя, конечно, грива у львицы от этого истолкования вряд ли вырастет. Но она здесь не менее уместна, чем Емеля на печке или говорящая щука в русской сказке. Устами поэта глаголет иной раз детская наивность, граничащая с верой в чудо. И в этом отношении Мандельштам на дружеской ноге с Пушкиным и Лермонтовым неслучайно. Однако, Цветаеву это обстоятельство весьма расстраивало. И в своем, раздраженном эссе «Мой ответ Осипу Мандельштаму» она, цитируя Мандельштама, писала:
«Она лежит себе на солнышке Эпира,
Тихонько грея золотой живот».
Черепаха, лежащая на спине! Вы их никогда не видели. А в прекрасном стихе о Диккенсе, который у всех на устах, - помните?
Я помню Оливера Твиста
Над кипою конторских книг.
Это Оливер Твист-то, взращенный в притоне воров! Вы его никогда не читали». Марина Ивановна не могла простить своему современнику то, чем грешен был его предшественник. Хотя и того и другого гения она боготворила.
Соотношение правды – лжи, подлинности – эфемерности, в поэзии, как и сами эти понятия, всегда условны. Вот как сам переживал эти ощущения сам Мандельштам в его книге «Камень»:
Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот…
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет?
Настоящий Мандельштам был в высшей степени нелеп, а потому до удивления правдоподобен. По воспоминаниям Ирины Одоевцевой, из Крыма позднею осенью 1920 года в Петербург он возвращается с удостоверением личности, «выданном Феодосийским полицейским управлением при Врангеле на имя сына петроградского фабриканта Осипа Мандельштама, освобожденного по состоянию здоровья от призыва в белую армию».
Та же Одоевцева позднее становится жертвой «обжорства» Мандельштама, который, съев свою порцию каши в Доме литераторов, освободил заодно и юную поэтессу от суточного пайка:
- Где моя каша? Где?
- Я же вам объясняю, что я съел ее. Понимаете, съел. Умял. Слопал. Еще раз вернемся к самоощущению поэта:
Кто я? Не каменщик прямой,
Не кровельщик, не корабельщик, -
Двурушник я, с двойной душой,
Я ночи друг, я дни застрельщик.
И жизнь заворожено идет по его стопам, подтверждая справедливость самооценки. Книга воспоминаний Мандельштама о годах его ученичества и современниках - «Шум времени» выходит в апреле 1925 года в издательстве «Время». Окружающих это комическое обстоятельство уже не забавляет. Мандельштам же не может скрыть досады.
Впрочем, может быть, это своеобразная месть тому, кто не может отказать себе в удовольствии передернуть факты во имя красного словца?
Так к младшей дочери своего любимого учителя Бориса Наумовича Синани – Лене - Мандельштам в «Шуме времени» трижды примеряет горб. Хотя по воспоминаниям современников она просто была низкорослой, но горбуньей никогда не была! Попробуем объяснить поведение Мандельштама.
Первое. Литература, по Мандельштаму, зверь. И «нельзя зверю стыдится пушной своей шкуры».
Второе. Просто перебирая слова, как вещи, овеществляя, опредмечивая окружающий хаос, трудно не попробовать стать вровень с Творцом. И не быть за это наказанным провалами в памяти. А заодно и во вдохновении, питающемся сором окружающей действительности. У Мандельштама немало зыбкого и случайного в его стихах. То, что называют, набором слов. «По принципу нелепости, неловкости от Вас мало что останется», - писала Цветаева Мандельштаму.
Третье. Согласно Сергею Аверинцеву «в основе как литературного, так и внелитературного поведения Мандельштама – глубокая боязнь тавтологии в самом широком смысле слова, боязнь мертвой точки, непродуктивной статики, «когда разряд равен заводу». Все, что угодно, только не мертвая точка».
Четвертое. Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминала, что Мандельштам в детстве, заигравшись, «разломал фонарик и поразился, как выглядит мир сквозь цветные – красное, синее, желтое – стеклышки». В основе неточностей, нелепостей, случайностей в поступках, стихах и прозе Мандельштама – наивное детское мировосприятие. Когда представление об окружающих предметах, цвете, вкусе и запахе складывается из соприкосновения с ними - на ощупь. На излом. Это потом он придет к Канту с его катехезисом русской литературы начала века - «Мир, как воля и представление».
Все эти версии применительно к Мандельштаму могут быть насколько же верны, настолько же и неправдоподобны. Поскольку объяснять поэзию и поступки поэта – дело неблагодарное. Или, как пишет все тот же Аверинцев: «Мандельштама так заманчиво понимать – и так трудно толковать».
К примеру, Георгий Адамович сравнивает поэзию Мандельштама с бредом: «Стихи Мандельштама – наперекор всем его суждениям об искусстве – всего только бред. Но в этом бреду яснее, чем где бы то ни было, слышатся еще отзвуки песни ангела, летевшего «по небу полуночи».
В начале 30-х ангел, или, по выражению Цветаевой, «лебеденок», спускается с небес на землю. Наивность Мандельштама уступает место знанию. Предмет жизни им изучен досконально:
Мы живем под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
А где хватит на полразговорца,
Время с узким волчьим профилем и злыми глазами заглянуло в зрачки этому нелепому человеку с более чем сомнительной внешностью.
Мандельштам на фотографиях 30-х напоминает старика, хотя ему всего 40 лет. Двух столетий позвонки ему предстоит склеить, по-видимому, своей кровью. Настает его пора отвечать за свои слова, как и написано на роду русскому поэту. И этот хрупкий «человек эпохи Москвашвеи в стопорщенном пиджаке», словно Пушкинский Евгений из «Медного всадника», пригрозивший бронзовому истукану «ужо тебе!», «негодует и «нет» говорит».
В 33 году в ответ на появление «Путешествия в Армению» в журнале «Звезда» в «Правде» выходит разгромная рецензия. Мандельштам принимает вызов:
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украины, Кубани…
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца…
13 мая 1934 году Мандельштама арестовывают и ссылают в Чердынь.
Говорят, Сталин захотел приручить поэта. Или помучить, чтобы сломить его волю. Ему это отчасти удалось. Поскольку силы были слишком не равны. Мандельштам, по воспоминаниям Эммы Герштейн, «был в состоянии оцепенения, у него были стеклянные глаза». В Чердыни Мандельштам выбрасывается из окна. Он обречен.
В 37-м его возвращают из ссылки. Но дышать ему уже нечем. Нет денег, жить негде. 2 мая- повторный арест. Последние строки Мандельштама из транзитного лагеря под Владивостоком: «Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги – не знаю, есть ли смысл…».
Последние строки зеркально отразились в первых детских поэтических опытах: «есть ли смысл» – «если смысла в этой жизни нет». Так и не обретя в ней смысл, Осип Эмильевич Мандельштам ушел из этой нелепой жизни. Человек был сломлен, поэт ушел в вечность, чтобы оттуда продолжить ряд нелепостей и случайностей. Просто поразительно, насколько посмертная судьба поэта неотделима от его поэзии и жизни, поэзии жизни.
Чудом сохраненные его женой стихи будут опубликованы только спустя 50 лет после его смерти. Но в глухие годы застоя в издательстве «Советский писатель» в большой серии «Библиотеки поэта» появится небольшая подборка его стихов тиражом 10 000 экземпляров. Тираж по тем временам – никакой. Автор предисловия перепутает дату рождения Мандельштама и естественно не укажет причину его смерти. Ее словно не существует для Мандельштама.
В 1990 году в издательстве «Московский рабочий» увидят свет воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам – «Вторая книга». Мне в магазине попался перевернутый с ног на голову экземпляр этой книги. Она начиналась с содержания, с 557 страницы, а заканчивалась третьей. Словно еврейская кровь русского поэта и тут подыграла издателю, а тот в свою очередь - читателю, предложив штудировать книгу о нем справа – налево…
Есть в Москве, любовь к которой поэту, как считает Надежда Яковлевна Мандельштам, привила Цветаева, одно поэтическое местечко, названное его именем. Это парк имени Мандельштама возле метро Фрунзенская. Да только имени не поэта, а какого-то не то врача, не то революционера. Мы в середине 80-х, будучи студентами филфака МГПИ имени тогда еще Ленина, всегда считали, что этот парк должен носить имя Осипа Эмильевича Мандельштама.
Мне кажется, что поэт в нашей благодарной памяти о нем заслужил хотя бы парка. Тем более и переименовывать-то его не надо!
Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чортова –
Как ее ни вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.
Мало в нем было линейного,
Нрава он не был лилейного,
И потому эта улица
Или, вернее, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама…
(апрель 1935)
*******************************************************
http://www.cn.com.ua/N196/culture/poetry/poetry.html
ВЕК МАНДЕЛЬШТАМА
Елена Рыбакова
Лучшим приношением памяти гениального русского поэта в год его 100-летия стал, пожалуй, том его сочинений, выпущенный харьковским издательством «Фолио».
«Удивительно, в самом деле, что все возятся с поэтами и никак с ними не развяжутся», — эти мандельштамовские слова, произнесенные восемьдесят с лишним лет назад, кажется, так и должны застыть на губах у очередного книгочея («провиденциального собеседника», по щедрой мерке самого автора), высмотревшего на книжной раскладке обжигающе алый том «Библиотеки поэта». В известной статье Мандельштама «Слово и культура» фраза эта, впрочем, звучит не отстраненно объективно, точнее, не спрятана под маску нарождающегося филистера советского образца; она с полным правом расположилась в зоне авторского голоса, как бы намеренно уничтожая грань между сколь угодно невежественным читателем и самим поэтом; по-мандельштамовски «двуполые», слова эти самой своей вопиющей резкостью словно удостоверяют некую правду, и без того по собственному опыту слишком хорошо известную нам о тех, кто действительно достоин именоваться поэтом. «Развязаться» с ними — это ведь прежде всего в себе самом что-то решить, «развязать», объявить себя готовым к прививке нового языка, вкуса, подчас даже удела. Без обиняков: выбор книги, а особенно книги Мандельштама, — акт почти гражданского мужества, ответственный и зрелый поступок, свободное волеизъявление свободного человека. Великие книги, недаром замечено, требуют для себя великих читателей. Пусть не великих, хотя бы адекватных...
За последние пятнадцать лет к изданиям и переизданиям Мандельштама все мы могли бы попривыкнуть, так что, кажется, вовсе не обязательно именовать появление очередного из них культурным событием года, да и просто событием, во всей выразительной полноте этого слова. Не обязательно, но иначе и невозможно, до того все эти знакомые, давно ставшие нашей собственной плотью строчки по-прежнему удивительно, ошеломляюще новы, и впрямь будто мы впервые обретаем настоящего Мандельштама, настоящий «еще не родившийся» вчерашний день, свободные от груза воспоминаний, но зато исполненные радостных предчувствий, как и было напророчено его словами. Недаром с первой страницы этой книги с застенчивой полуулыбкой глядит на нас совсем юный поэт, может быть, даже еще школяр Тенишевского училища, правда, уже с совершенно особенной, мандельштамовской, твердостью взгляда из-под осененных знаменитыми загнутыми ресницами век («Человек, — прозвучит из уст этого хрупкого юноши в середине 20-х, — должен быть тверже всего на земле и относиться к ней, как алмаз к стеклу»). Твердость в сочетании с хрупкостью — не только одно из существенных противоречий (на языке литературы о Мандельштаме — равновесий) его облика и жизненного пути, но и внутренняя пружина самого этого огненно-пурпурного тома, где под одной обложкой едва ли не впервые собран «весь» Мандельштам, то есть и стихи, и проза, и произведения, не вошедшие в его прижизненные поэтические сборники, и даже текст радиопередачи о первых литературных шагах Гете, подготовленный ссыльным поэтом в Воронеже. Опорами столь основательно возводимого здания служат обрамляющие корпус собственно мандельштамовских текстов вступительная статья и комментарии опытнейшего их толкователя Михаила Гаспарова, поразительно тонко сумевшего «зарифмовать» свои наблюдения с сочинениями (прежде всего, биографической прозой) автора. Вообще же перед нами совсем не типичный для практики отечественного книгоиздания способ комментирования художественных произведений: не отдельные пословные или построчные примечания, а как бы совместное, параллельно с читателем осуществляемое движение в глубь текста, словно багром от берега отталкивающееся от ключевых образов и слов; движение, при всей своей основательности, ненавязчивое и уж никак не рассчитанное на подмену собственной читательской работы, скорее, любовное согласие мудреца Вергилия на водительство наших неокрепших душ по лабиринту весьма замысловатых порой стихотворных и прозаических творений. Да и кто, кроме прирожденного «классика» (исследователя античности, каковым Гаспаров и является) возьмется за такое рискованное предприятие: сделать шаг к чаемой мандельштамовской ясности, ничего не утратив при этом из легендарной мандельштамовской сложности? И еще — легчайшими прикосновениями добиться отзвука всей многострунной «упоминательной клавиатуры» этих творений...
На заре «некалендарного» двадцатого века задачей выходцев из веков предшествующих Осип Мандельштам объявил высокую миссию «европеизировать и гуманизировать» новое столетие, «согреть его телеологическим теплом», не уставая повторять о жертвах, собственной кровью обреченных «склеить двух столетий позвонки». О горькой привилегии самого поэта (растерзанного исступленными приспешниками властей Орфея нового века) выбрать для себя эту жертвенную участь мы, увы, знаем слишком хорошо. Настало, как видно, время вспомнить и о его цивилизаторских, воистину гамлетовских усилиях связать, соединить так быстро расходящиеся звенья единой цепочки времен, склеить — теперь уже словом — хрупкие позвонки новых столетий. Под силу ли подобное испытание горстке рифмующихся строк — решать уже нам: ведь это в наших руках полыхающий огнем том его сочинений, тот самый «известковый слой в крови больного сына», который призван искупить взаимную вину обоих веков...
«Ты в каком времени хочешь жить?» — обращается к незримому собеседнику Мандельштам в начале одной из главок своего «Путешествия в Армению». И отвечает дальше уже сам: «Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге страдательном — в «долженствующем быть»...
(Вспомним известную эпиграмму поминавшегося выше Мандельштама - "Один еврей, должно быть, комсомолец, живописать решил дворянский старый быт - на закладной, под звуки колоколец помещик в подорожную спешит").
***********************************************************
Пастернак, Ахматова и Мандельштам снова под запретом
[21/07/2003] Из новых школьных программ по литературе постепенно вымарываются "неблагонадежные" писатели
Минобразования завершает подготовку новых программ по школьным предметам, по которым дети станут учиться начиная с 2005 года. Из школьной программы по литературе вновь исключены роман "Доктор Живаго" Бориса Пастернака и "Котлован" Андрея Платонова. Анна Ахматова представлена в списке тремя патриотическими стихотворениями, а Осип Мандельштам фигурирует лишь в списке рекомендованной литературы.
Узнав о новых инициативах Мионбразования, в минувшую субботу известные российские писатели направили открытое письмо министру Владимиру Филиппову. В письме, которое среди прочих подписали Владимир Войнович, Зоя Богуславская, Андрей Вознесенский, Фазиль Искандер и Римма Казакова, говорится, что новому поколению грозит "сползание к реставрации и консерватизму", что "подлинное историческое знание о стране теснится" и непонятно, как в таких условиях можно воспитать "свободолюбивую, мыслящую личность".
Впрочем, как сообщает "КоммерсантЪ", министерство, которое в "письме писателей" обвиняется в пристрастии к советской литературе, исключило из программы не только явных "антисоветчиков", но и "Тихий Дон" Михаила Шолохова, а так же практически всего Максима Горького.
Советник министра образования Анатолий Пинский рассказал "Коммерсанту", что и сам не слишком доволен программой по литературе: "многие замечательные писатели выведены за штат", в списке мало произведений по литературе XX века, но чем-то жертвовать все равно придется. "Сокращены программы по всем предметам,– говорит господин Пинский,– потому что они слишком перегружены.
**********************************************************
"СОХРАНИ МОЮ РЕЧЬ НАВСЕГДА."
"Жизнь - кому сито, кому решето,-
Всех не помилуешь.
В осыпь всеобщую Вас-то за что,
Осип Эмильевич?.."
Борис Чичибабин.
В мае зловещего 1937 года поэт Осип Мандельштам возвратился из воронежской ссылки, куда он, как известно, попал за стихотворение, критикующее Сталина:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны:
Чета Мандельштамов возвратилась в Москву несмотря на то, что проживание в столице им было запрещено. Не имея собственного угла, жили у друзей. Осип Эмильевич обращался в различные редакции с просьбой предоставить ему какую-нибудь работу. Работу не давали, отказывались также печатать его стихи. Вокруг поэта создавался вакуум, что, несомненно, сказалось на его внутреннем состоянии. Человек неуравновешенный, эмоциональный (черты характера истинного художника), он, в сущности, был большим ребенком. Гласная и негласная опала сильно подкосила его. Последний свой год Мандельштам часто болел, был подавлен, однако работать над новыми стихами не прекращал. <У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архивов. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Я один в России работаю с голосу, а кругом густопсовая сволочь пишет:>
Посох мой, моя свобода -
Сердцевина бытия,
Скоро ль истиной народа
Станет истина моя?..
Весной 1938 года Мандельштамы неожиданно получили от Литфонда путевку в дом отдыха в Саматихе. Осип Эмильевич радовался, что о нем наконец-то вспомнили, позаботились. Теперь мы знаем, откуда явилась эта <забота>. 16 марта секретарь Союза писателей Ставский написал письмо <железному наркому> Ежову с просьбой <помочь решить вопрос о Мандельштаме>. Фактически это письмо было доносом. К просьбе прилагалось <экспертное заключение> писательского функционера Павленко <о стихах О. Мандельштама>: <Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холодны, мертвы, в них нет даже того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию - нет темперамента, нет веры в свою страну. Язык стихов сложен, тёмен и пахнет Пастернаком.>
Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье -
Последний час вигилий городских,
И чту обряд той петушиной ночи,
Когда, подняв дорожной скорби груз,
Глядели в даль заплаканные очи,
И женский плач мешался с пеньем муз:
Утром 2 мая 1938 года в приготовленной загодя западне - в Саматихе - Мандельштама арестовали. Его жена Надежда Яковлевна больше никогда не видела мужа. Бесследно исчезли и стихи, написанные им за последнее время: Всё лето, пока шло следствие (а как тогда велись следствия, мы теперь тоже знаем), Мандельштам находился в Бутырской тюрьме. Обвинение - <антисоветская агитация и пропаганда>. Приговор - пять лет лагерей за <контрреволюционную деятельность>. 9 сентября столыпинский вагон увёз осуждённого поэта Осипа Мандельштама в последний путь - туда, <где обрывается Россия над морем чёрным и глухим>. Увёз из тихого бабьего лета, из поэзии, из жизни.
Как кони медленно ступают,
Как мало в фонарях огня!
Чужие люди, верно, знают,
Куда везут они меня:
Станцией назначения живого груза был безлюдный разъезд Вторая Речка, немного не доезжая до Владивостока. Заключённых выгружали из вагонов, выстраивали в колонну и под конвоем вели в лагерь по нынешним Русской и Областной улицам. Пересыльный лагерь 3/10 располагался на пологом каменистом склоне Сапёрной сопки. Из лагеря хорошо было видно море (Амурский залив). Территория была обнесена колючей проволокой. Внутри стояли бараки, отдельно - администрация, баня, пищеблок, больница (единственная из всех построек сохранилась). Из этой пересылки заключённых отправляли пароходом на Колыму.
Осип Мандельштам прибыл на Вторую Речку 12 октября, проведя в дороге месяц.
Изнурительное путешествие в телячьем вагоне сильно подорвало его и без того измотанное здоровье. Еще в Бутырках у него появилась навязчивая идея, будто бы его хотят отравить. Поэтому он почти не принимал пищу, похудел и во Владивосток прибыл истощённым стариком, близким к сумасшествию. В ту пору поэту было 47 лет. <Отравлен хлеб и воздух выпит. Как трудно раны врачевать!..>
В начале ноября в честь октябрьских праздников в лагере объявили день письма. В этот день на жёлтой обёрточной бумаге Мандельштам написал письмо брату: <Дорогой Шура! Я нахожусь - Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак. Получил 5 лет за к. р. д. по решению ОСО. Из Москвы из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехали 12 октября. Здоровье очень слабое, истощён до крайности, исхудал, неузнаваем почти... Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка:> Когда брат и жена поэта получили это письмо, Мандельштам был еще жив. Тем не менее оно в полной мере явилось весточкой с того света. Спустя полтора месяца после его написания, 27 декабря 1938 года Осип Эмильевич умер в лагерной бане от сердечного приступа и полного истощения. Точное местонахождение могилы Мандельштама неизвестно. Предположительно - это участок между домами № 8, 9 и 11 по нынешней улице Вострецова. Хоронили заключённых раздетыми в неглубоком рву за оградой лагеря. <И море чёрное, витийствуя, шумит и с тяжким грохотом подходит к изголовью:>
Странно, что до сих пор ни на месте пересыльного лагеря на Второй Речке, ни на месте захоронений нет никакого памятного знака. Словно и не было здесь ничего: Еще более странна история памятника Мандельштаму во Владивостоке, созданного талантливым скульптором В. Ненаживиным. Долгое время для небольшой, но очень выразительной, скорбной статуи из черного металла не могли найти места. Лишь в начале 1999 года памятник поэту был торжественно открыт: на задворках кинотеатра <Искра>. Впрочем, поэт Мандельштам всё-таки не вождь, чтобы простирать руки на площадях. Может быть, и верно выбрано для памятника это скромное место на взгорке. Выходишь из автобуса у кинотеатра и поднимаешься по узкой улочке - к Мандельштаму. Вот только улочка та - не его имени.
-Это какая улица? - Улица Мандельштама.
Что за фамилия чёртова -
Как её не вывёртывай,
Криво звучит, а не прямо:
Однако почти сразу после открытия памятник был снесён, срублен неизвестными варварами и увезён рабочими на реконструкцию. Остался лишь пустующий постамент - надгробная плита вровень с благословенной приморской землёй.
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?..
Андрей ЗЕМСКОВ.
При подготовке материала использована исследовательская работа П. Нерлера <С гурьбой и гуртом:> (хроника последнего года жизни О. Э. Мандельштама).
Сентябрь 1999
***********************************************************
Горсовет Воронежа отказался назвать улицу,
на которой во время Воронежской ссылки
жил Осип Эмильевич Мандельштам,
именем поэта
по причине неблагозвучности его фамилии.
(Из сообщения ЦТ в конце 1989 года.)
"Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож!"
О.Мандельштам, 1934
Строка, как страсть, страшна и долгожданна –
сплетенье мук, восторгов и обид.
В Воронеже убили Мандельштама
спустя полвека, как он был убит.
Опять вещает вождь под гром оваций,
опять маячит крейсер над Невой,
и улица не будет называться
неблагозвучным именем его.
Вот так всегда:
лишь только память тронешь,
его строки густой настой вдохнёшь –
выводит на расстрел его Воронеж.
Воронеж – блажь?
Воронеж – ворон, нож!
http://iliavoit.narod.ru/book8/2.htm
******************************************
Alla Gozun
Он ещё не хотел умирать ...
Петербург! я ещё не хочу умирать...
Осип Мандельштам.
*****
Увидеть всё в мгновенье ока,
В мгновенье ока - оценить,
И ощутить себя пророком,
И несравнимое - сравнить.
И кожей чувствовать как дышит
Веков спресованная твердь,
Мечтать - о чердаке под крышей,
Чтоб там спокойно умереть.
И бритвой, тайно припасённой,
Вскрыть вены - но остаться жить,
Чтоб безымянным заключённым
Бесшумно Лету переплыть.
25-27 декабря 1998(2003)
****************************************************
НИКОЛАЙ ЯКИМЧУК.
МАНДЕЛЬШТАМ.1937
В том знобком январе вдруг рухнули пределы,
А кровь твоя протяжно шелестела
В веках сухих, как лист, текучих, словно глина, -
Лепи, душа, лети в безвестные куртины.
В том зыбком январе проснулся воздух Леты,
И ты еще не там, уже не здесь, но где-то
В тех дантовых кругах, гремящих и сквозных,
Закатных, пурпурных, дымящихся, слепых.
И, словно Дант за спутником, идешь и ты за Дантом,
Сквозь лица соврменников, отмеченных талантом.
И узким горлом голос тянется к судьбе.
Век милостивей к Данте, чем к тебе.
Опубликовано: Нева, 5/1989
*************************************************
ЕРБОЛ ЖУМАГУЛОВ
Вспоминаю впотьмах Мандельштама...
Летней ночью, когда панорама
с каждым часом темней и темней,
вспоминаю впотьмах Мандельштама –
саблезубого пасынка дней
уязвленной эпохи. Ты помнишь,
задыхаясь, шипя на ходу,
уходили составы в Воронеж,
провожатых теряя в чаду?
Стен косыми тенями кормилец –
засижусь у окна от тревог,
и подумаю: «Осип Эмильич,
я ведь тоже по крови – не волк!
Но и я своим веком измучен –
и, оплеснут сурьмой жития,
содрогаюсь, к бумаге приучен,
и к ее обожженным краям.
Разве молодость стала отрадой
в этой сумрачной глухоте
посреди молчаливого стада?
Я такого себя – не хотел:
воспаленного в долгую полночь,
избегающего всего,
что ничем не похоже на помощь...
и на мягкое слово Его!»…
Москва, 28.08.03.
********************************************
Борис СЛУЦКИЙ
ПРОЗАИКИ
Бабелю, Артему Веселому, Ивану Катаеву, Александру Лебеденко
ПРОЗАИКИ
Когда русская проза пошла в лагеря -
в землекопы,
а кто половчей - в лекаря,
в дровосеки, а кто потолковей - в актеры,
в парикмахеры
или в шоферы, -
вы немедля забыли свое ремесло:
прозой разве утешишься в горе?
Словно утлые щепки,
вас влекло и несло,
вас качало поэзии море.
По утрам, до поверки, смирны и тихи,
вы на нарах слагали стихи.
От бескормиц, как палки, тощи и сухи,
вы на марше творили стихи.
Из любой чепухи
вы лепили стихи.
Весь барак, ках дурак, бормотал, подбирал
рифму к рифме и строчку к строке.
То начальство стихом до костей пробирал,
то стремился излиться в тоске.
Ямб рождался из мерного боя лопат,
словно уголь, он в шахтах копался,
точно так же на фронте из шага солдат
он рождался и в строфы слагался.
А хорей вам за сахар заказывал вор,
чтобы песня была потягучей,
чтобы длинной была, как ночной разговор,
как Печора и Лена - тягучей.
А поэты вам в этом помочь не могли,
потому что поэты до шахт не дошли.
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
С БЛАГОДАРНОСТЬЮ К ЧИТАТЕЛЯМ И ПОЧИТАТЕЛЯМ -
Имануил