Я иногда боюсь своих стихов.
Мне кажется, что я для них вторична.
Стихи приходя вестью от волхвов,
От аутодафе и от опричнин,
От варварских набегов и пиров.
И чей-то глаз, наполненный тоской,
Мне отослал сигнал сожженной мысли.
На поднятом непонятой рукой
Длиною в шесть столетий коромысле
Качаются зрачки: его и мой.
А между ними – боли бурый след.
Она зависла темными шатрами
Среди орбит заброшенных планет,
Над гиблыми, проклятыми местами,
Откуда никому возврата нет.
Боль отлетела к зеркалам миров.
Она застыла в них (но не исчезла),
Запоминая смрад и срам костров,
Скупые жесты цартсвенного жезла
И ритм паденья срубленных голов.
Боль начинала с телом страшный торг.
Но вот пришел Ижешуа Га Ноцри
И боль впитал, и в души влил восторг,
Но, впав в мигрень глубокой лунной ночью,
Пилат приказ распять Христа исторг.
По свету молча бродит боль с тех пор:
То горло серой крысой прогрызает,
То бросит в лоб отточенный топор
И смотрит, как тихонько выползает
Страдание из потаенных нор.
И каждый муку крестную несет...
...А сердце – просто теплая копилка
Ударов бед, обид, утрат, невзгод.
Дрожит на шее тоненькая жилка.
Ее печать судьбы легко пробьет.
Боль царствует средь света и теней.
Она безнравственна, коварна и всесильна.
Безумец тот, кто станет спорить с ней.
И остается ждать или Мессии,
Или конца своих последних дней.
И отослать финальную строку
По найденной дуге немых контактов
Неведомому мозгу и зрачку.
А сердце, отстучав четыре такта,
Отпустит к небу смертную тоску.
Она докатится до тех волхвов,
Что предсказали окончанье света
И тайну тьмы узнали у веков.
Передано поэтам знанье это.
Я иногда боюсь своих стихов.