Давно уже выкристаллизовалось убеждение: не хочешь быть битым – не пиши. Так уж у нас, человеков, заведено с каких-то, невероятно давних, пор. Больше всего достается на орехи поэтам. Почему? Наверное, потому что стихи, как люди: одни тебе симпатичны, другие – нет. Будь ты трижды гением, а все равно найдутся мудрецы (без кавычек), готовые сказать тебе обидные слова. Вполне возможно, справедливые. Что-что, а бить своих поэтов мы умеем. Тут нам мастерства не занимать. О критиках уж и говорить не приходится, хлеб надо отрабатывать. Но не менее (если не более) усердствуют сами поэты. Мысль написать об этом пришла мне по прочтении статьи Павла Самсонова, в которой он размышляет о всяких разностях на фоне портрета Имануила Глейзера.
Не хочу встревать в их «междусобойчик». Тема спора всколыхнула мысли, тревожащие меня давно. И тут придется привести историю, рассказанную в документальной повести «Мои знакомые поэты». Произошла она совсем недавно, всего каких-нибудь сорок лет назад. Я тогда работал слесарем-сантехником на строительстве Западно-Сибирского металлургического завода. Писал стихи: «Сварщик прикурил от электрода и сказал: «Ребята, перекур!» Газеты печатали с удовольствием, при этом всегда к фамилии добавляли: «Слесарь-сантехник». Но я не обижался, потому что до сорока рублей гонорара в месяц получал, а это было неплохой добавкой к моему восьмидесятирублевому окладу жалования.
Такое легкое отступление вызвано необходимостью ввести читателя в обстановку. Время вокруг горячее, напряженное. Все центральные газеты Союза захлебываются в изобличениях Евгения Евтушенко. Понесло его во Францию и там, в еженедельнике "Экспресс» он опубликовал знаменитую «Биографию рано созревшего молодого человека». Били по лицу, под дых и ниже, обвиняли во всех грехах, в том числе и в предательстве. Высказывались по этому поводу авторитетные политики, писатели, поэты. Помнится, Сергей Михалков, острословил, дескать, молодой – что с него возьмешь. Я бы так не попался. Я заикаюсь, и это дает мне дополнительные секунды на обдумывание, а Женя не заикается, вот и намолотил столько, что теперь не разгребешь. За точность слов не ручаюсь, но мысль абсолютно верна. Короче говоря, не было в то время хуже человека, чем поэт Евгений Евтушенко. Клеймили даже те, кто никогда в глаза его не видел, не читал и не слышал. Индустрия массового осуждения в стране была поставлена на широкую ногу.
В нашем тресте издавалась многотиражная газеты «Металлургстрой». Вы вправе спросить: где Париж, а где Новокузнецк? И какое отношение имеет многотиражка к московскому поэту? Не спешите! Дело в том, что в этой газетенке работали в то время три поэта: Павел Мелехин, Владимир Леонович и Владимир Глотов (тот самый, что позднее стал ответственным секретарем журнала «Огонек», у Виталия Коротича). Редактор газеты как раз отбыл в отпуск, оставив за себя Глотова. И вот они втроем читают в «Комсомолке» о несмываемых синяках предательства, набитых якобы Евгением Александровичем в Париже, и всю прочую подобную муру. Не могли они спокойно читать и слушать, как травят человека, ничего худого не сделавшего. По тем нашим меркам даже публикация в западном журнале приравнивалась к измене родине.
И они решили откликнуться. Статью написал Владимир Леонович. Что и отобразил в своей антологии «Строфы века» Евгений Евтушенко, отдав всю заслугу появления в печати такой скандальной вещи автору. Совершенно не справедливо, потому что, не дай Владимир Глотов согласие на публикацию, возможно, статья бы и не вышла из-под пера. Как бы там ни было, а многотиражная газета треста Кузнецкметаллургстрой в четырех номерах публиковала огромный материал «Живого, а не мумию». Речь шла о том, как бережно относятся на Руси к поэтам. Затравили Маяковского, загнали в петлю Есенина, Цветаеву… Оставьте в покое Евгения Евтушенко!
До сих пор никто не знает, каким образом удалось публикации пройти сквозь плотный строй городской цензуры, но прошла. И вызвала Всесоюзный скандал! Глотов и Леонович вынуждены были покинуть не только редакцию, но и город. Павел Мелехин нигде не оставил «следов», поэтому отделался накачкой за потерю бдительности.
И тут я хочу обратиться к тебе, Имануил. Помню почти всю творческую биографию Евгения Евтушенко. Она у меня на глазах развивалась. Знаю, что жизнь его никогда не была спокойной. Его травили и сверху и снизу. Прости, но, думаю, ты неправ в его оценке. Во-первых, непонятно, как можно судить поэта по степени гонимости, во-вторых, (даже если и так) вряд ли кого так преследовали власти, «народные низы» (читай российские фашисты) одновременно. Ну, нашли мы: с точки зрения чистой поэзии: «Бабий Яр» не слишком совершенен. И что? Отречемся, как от старого мира? Допустим, но с чем останемся? Нельзя же забывать, что о киевской трагедии писали сотни, если не тысячи поэтов. Но ни одно творение даже не приблизилось по силе выразительности к «Бабьему яру» Евтушенко. Разве можно, ссылаясь не какие-то не очень удачные строки, отрицать тот факт, что стихотворение стало событийным на многие годы, более того, явилось приговором не только антисемитизму, но и шовинизму вообще. Не зря ведь сразу же после публикации на него обрушился целый шквал звериной критики. Вспомни, как было принято стихотворение. Ведь бывали случаи, что поэта по шесть раз за вечер просили прочесть именно «Бабий яр». Не отсюда ли музыка Д.Шостаковича? И не случайно стихотворение стало своеобразной визитной карточкой поэта. Возможно, в большей степени, чем «Со мною вот что происходит», «Казнь Стеньки Разина», «Письмо к Есенину»… Надо было иметь и смелость, и мужество, чтобы в самый разгар советского государственного антисемитизма взорвать такую бомбу! И потом, в течение всей жизни отбиваться от толп всяких прохановых, баркашовых, куняевых и прочей шовинистической шпаны. И поэт ни разу! (я это подчеркиваю особо) не предал своего убеждения в том, что антисемитизм – позор любого народа, в том числе и русского. Не потому ли, что свято верит, что если этот мир еще возможно спасти, то это способна сделать только та красота, имя которой интернационализм? А мне про какие-то строчки говорят! Можно, разумеется, обвинять Евтушенко в том, что не сразу разобрался в Ленине. Не он первый, не он и последний. Но ведь человек всей жизнью своей подтвердил, что никогда и никому не продавался, как это пытаются представить отдельные граждане. Кто, скажите, кроме осмелился прочитать с трибуны съезда «Когда румяный комсомольский вождь на нас, поэтов, кулаком грохочет…»?
Давно наткнулся на эти слова, не помню точно, кому они принадлежат, кажется, Сулейману Стальскому, не это важно. А мысль вот какая. Поэт похож на плодовое дерево, в которое до тех пор летят от людей палки, пока на нем есть хоть один плод. Веселенький вывод: если на тебе есть плоды, готовься быть битым. Но ведь больно же! А золотой середины тут нет и быть не может.
В самом деле, не проще ли сказать, не смог разобраться? Это я опять возвращаюсь к теме «Ленин и Евтушенко». Но нам удобнее думать «продался»! Нам бы оценить подвиг поэта, живота своего не пощадившего в борьбе с фашизмом, мы же ему неудачные строки в нос суем. А как быть с Осипом Эмильевичем? Его «тараканьи глазища», тоже ведь не самое лучшее стихотворение, но попробуйте сегодня представить Мандельштама без него! Уверен, оно будет входить в каждый сборник, не только как стихотворение, но еще и как свидетельство бесстрашия поэта. Много ли мы знаем других авторов, рискнувших бросить вызов самому Кобе? Или, думаете, надеялся Мандельштам на благородство палача? Цена стихотворения – жизнь! Но в этом случае критики только пожурили лучшего поэта своего времени… «Ну-ну, Ося, больше так не делай!»
С Александром Межировым обошлись куда как круче. Его прогрессивная общественность мира отлучила от общества, как некогда Льва Толстого – от церкви. И то же ведь обвинение в продажности. А иначе, как же он мог написать «Коммунисты вперед!»? Думаю нередко, мы – дети сталинщины – настолько срослись с той гнусной эпохой, что, кляня ее на чем, свет стоит, незаметно для себя превращаемся в ее идолов, таких, как Суслов, Жданов… С их позиций смотрим на произведения искусства, на поэзию, в частности. Разве можем мы терпимо отнестись к тому, что сделал тот же Межиров? Он, с нашей абсолютно безошибочной точки зрения, обязан проклинать большевиков… Что-то вроде отступничества от религии допустил большой поэт. Анафема ему! Анафема… Подумать о том, что стихи написал солдат, как-то не случилось. Допустить, что описанные ситуации, на фронте происходили сплошь и рядом. Что все это он увидел своими глазами, может быть, в том самом месте, где он с друзьями под Колпиным скопом стоял, когда артиллерия била по своим? У этого стихотворения нет слабостей. Написано оно достаточно сильно. Но мы его не признаем: восхваляет ненавистных коммунистов.
Как будто мы и не слышали никогда, как, отправляясь в безнадежную атаку, мальчишки, вчерашние школьники шептали: «Если погибну, считайте меня коммунистом!» Сколько их таких сложило головы на полях войны! Неужто мы и их сегодня готовы судить по своим меркам: «продались большевикам!»?
Недавно прочитал на «Сакансайте» размышления Михаила Рома из Калифорнии. Он сказал, что не может осуждать человека, которого и в глаза-то не видел. Как бы мне хотелось, чтобы больше было таких людей! Почему я так говорю? Жизнь дала мне много поводов для размышления. Даже за колючей проволокой, среди тех, кто воспитывал нас, встречались совершенно разные люди. Один: доверительно сообщал зеку «Мне не нужна твоя работа, надо, чтобы ты мучился», норовил в морду дать, а другой думал, как спасти мальчишек, попавших в зону не за понюшку табаку. Помню старшего надзирателя Цыркина в ЦОЛПе «Севжелдорлага», станция Княжпогост. Отобрал он дышащих на ладан пацанов от 18 до 23 и создал снегоуборочную бригаду. Она нужна была лагерю, как зайцу босоножки. Но Цыркин хотел спасти мальчишек, попавших в зону на долгие годы по сталинскому «колосковому» указу. Бригада – все, что мог сделать для них старый надзиратель. Но разве мало, когда бригадиру говорят: снега выпадает сугробами, пиши в наряд столько, чтобы паек полным был! Могу ли я ставить знак равенства между тем начальником конвоя, который избивал зеков во время перевозки по этапу, с Цыркиным. А ведь оба чекисты.
Но мы о коммунистах, которые «вперед». Они ведь тоже все разные. И я готов преклонить колени перед теми из них, кто не тянул одеяло на себя, а жил для людей. Сегодня в Новокузнецке есть улица Франкфурта. Звали его, как Кирова – Сергей Миронович. Был он начальником Кузнецкстроя, строил на берегу Сибирской реки Томь металлургический комбинат. Большой начальник. Десятки тысяч строителей в распоряжении. Ни заместителей, ни помощников. Правда, кабинет имелся, а вот часов приема не назначал. Потому что по всем вопросам принимал в котлованах. И его любили строители. Он их грамоте учил. Помню, был такой землекоп, который за смену перекидывал больше семидесяти кубометров земли. Его за это шагающим экскаватором назвали. Когда он говорил, что там, на площадке в тридцать восемь впервые прочитал газетную заметку по слогам, и почувствовал, будто второй раз на свет родился, люди плакали.
А Франкфурт за два с половиной года построил комбинат и поехал в Нижний Тагил другой такой строить. Там его и расстреляли. Так надо ли сравнивать такого человека с Сусловым, Кагановичем и целой армией прочих серых кардиналов?
Мой сосед, Миша Веселов – капитан артиллерии, был старше меня «на отечественную войну». Он тоже воевал коммунистом. После боя его нашли в обнимку с верзилой-немцем. У Миши из груди торчал обоюдоострый немецкий кинжал, а у его врага – перекушенное горло. В обнимку…
Места себе не нахожу, когда слышу, как бранят стихотворение «Коммунисты вперед». Но с другой стороны, разве сам Межиров отличается особой деликатностью по отношению к коллегам? Кто Бориса Чичибабина величайшим графоманом назвал? Замкнутый круг! Хоть кота Леопольда в учителя зови.
И еще. Не моя мысль, услышал от друга – Давида Лившица. Не имеет права поэт критиковать в печати другого поэта, потому что он, тем самым, как бы утверждает: «А мои стихи лучше!» Один знакомый, большой любитель поэзии, говорил: «Пока живешь, ничего о тебе не будет известно. Умирай скорей, чтобы мы поняли, кто ты такой». А поэты торопятся, хотят при жизни узнать о себе все. И даже чуточку больше.
Господи, сколько слов нагородил! А надо-то было сказать, что поэту, когда он говорит о коллеге, судейская мантия не к лицу. А как быть с графоманией? Это отдельная тема. Может быть, напишу. Если пороха хватит.