Читальный зал. выпуск 9-й

Читальный Зал
ЭТОТ ВЫПУСК ЧИТАЛЬНОГО ЗАЛА ПОСВЯЩЁН
80-летию АЛЕКСАНДРА МЕЖИРОВА

1. ПОЭТЫ
================

АЛЕКСАНД МЕЖИРОВ
г.р. 1923
http://www.litera.ru/stixiya/authors/mezhirov.html
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1998/8/mezhir.html
http://www.arion.ru/mcontent.php?ear=1998&number=26&idx=337
http://poetrus.boom.ru/152/152.htm
http://militera.lib.ru/poetry/russian/mezhirov/index.html
--------------------------------------------------
ПЕСНИ НА СТИХИ МЕЖИРОВА
- на сайте BARDS.ru:
http://www.bards.ru/archives/part.asp?id=3418
-  http://mlmusic.aladdin.ru/album.phtml?id=326
-http://geo.com.ru/Mirrors/www.ksp.krsk.ru/Dulov/pa
-------------------------------------------------------

  Межиров Александр Петрович – поэт, переводчик, педагог. Родился в Москве в семье юриста. Участник Великой Отечественной войны, которую закончил в 1944 году командиром пехотного взвода, младшим лейтенантом. С 1944 по 1948 заместитель редактора многотиражной газеты МГУ. В 1948 окончил исторический факультет МГУ по специальности «история русской экономики». Публиковаться начал в 1945 году. В 1947 вышла первая книга стихов Дорога далека (под редакцией П. Антокольского). Позже были опубликованы книги Новые встречи (1949), Возвращение (1955), Тишайший снегопад (1974), всего более 50 сборников стихов, среди которых два двухтомных собрания сочинений. Много переводил грузинскую и литовскую поэзию. На протяжении 30 лет был преподавателем, а затем профессором в Литературном Институте им. Горького и на Высших Литературных Курсах. С 1992 года живёт в США.
--------------------------------------------------------
СЕРПУХОВ

Прилетела, сердце раня,
Телеграмма из села.
Прощай, Дуня, моя няня,-
Ты жила и не жила.

Паровозов хриплый хохот,
Стылых рельс двойная нить.
Заворачиваюсь в холод,
Уезжаю хоронить.

В Серпухове
       на вокзале,
В очереди на такси:
- Не посадим,-
       мне сказали,-
Не посадим,
      не проси.

Мы начальников не возим.
Наш обычай не таков.
Ты пройдись-ка пёхом восемь
Километров до Данков...

А какой же я начальник,
И за что меня винить?
Не начальник я -
            печальник,
Еду няню хоронить.

От безмерного страданья
Голова моя бела.
У меня такая няня,
Если б знали вы,
Была.

И жила большая сила
В няне маленькой моей.
Двух детей похоронила,
Потеряла двух мужей.

И судить ее не судим,
Что, с землей порвавши связь,
К присоветованным людям
Из деревни подалась.

Может быть, не в этом дело,
Может, в чем-нибудь другом?..
Все, что знала и умела,
Няня делала бегом.

Вот лежит она, не дышит,
Стужей лик покойный пышет,
Не зажег никто свечу.
При последней встрече с няней,
Вместо вздохов и стенаний,
Стиснув зубы - и молчу.

Не скажу о ней ни слова,
Потому что все слова -
Золотистая полова,
Яровая полова.

Сами вытащили сани,
Сами лошадь запрягли,
Гроб с холодным телом няни
На кладбище повезли.

Хмур могильщик. Возчик зол.
Маются от скуки оба.
Ковыляют возле гроба,
От сугроба до сугроба
Путь на кладбище тяжел.

Вдруг из ветхого сарая
На данковские снега,
Кувыркаясь и играя,
Выкатились два щенка.

Сразу с лиц слетела скука,
Не осталось ни следа.
- Все же выходила сука,
Да в такие холода...

И возникнул, вроде скрипок,
Неземной какой-то звук.
И подобие улыбок
Лица высветило вдруг.

А на Сретенке в клетушке,
В полутемной мастерской,
Где на каменной подушке
Спит Владимир Луговской,
Знаменитый скульптор Эрнст
Неизвестный
     глину месит;
Весь в поту, не спит, не ест,
Руководство МОСХа бесит;
Не дает скучать Москве,
Не дает засохнуть глине.
По какой-то там из линий,
Славу богу, мы в родстве.

Он прервет свои исканья,
Когда я к нему приду,-
И могильную плиту
Няне вырубит из камня.

Ближе к пасхе дождь заладит,
Снег сойдет, земля осядет -
Подмосковный чернозем.
По весенней глине свежей,
По дороге непроезжей,
Мы надгробье повезем.

Родина моя, Россия...
Няна... Дуня... Евдокия...
 
             * * *

Человек живет на белом свете.
Где - не знаю. Суть совсем не в том.
Я - лежу в пристрелянном кювете,
Он - с мороза входит в теплый дом.

Человек живет на белом свете,
Он - в квартиру поднялся уже.
Я - лежу в пристрелянном кювете,
На перебомбленном рубеже.

Человек живет на белом свете
Он - в квартире зажигает свет
Я - лежу в пристрелянном кювете,
Я - вмерзаю в ледяной кювет.

Снег не тает. Губы, щеки, веки
Он засыпал. И велит дрожать...
С думой о далеком человеке
Легче до атаки мне лежать.

А потом подняться, разогнуться,
От кювета тело оторвать,
На ледовом поле не споткнуться
И пойти в атаку -
Воевать.

Я лежу в пристрелянном кювете.
Снег седой щетиной на скуле.
Где-то человек живет на свете -
На моей красавице земле!

Знаю, знаю - распрямлюсь, да встану,
Да чрез гробовую полосу
К вражьему ощеренному стану
Смертную прохладу понесу.

Я лежу в пристрелянном кювете,
Я к земле сквозь тусклый лед приник...
Человек живет на белом свете -
Мой далекий отсвет! Мой двойник!

ВЕТРОВОЕ СТЕКЛО

Проснуться в восемь
И глядеть в окно.
Весна иль осень -
Это все равно.

Лишь только б мимо,
Всюду и всегда,
В порывах дыма
Мчались поезда.

А лучше нету
Доли кочевой -
По белу свету
В тряской грузовой.

Чтоб ливень, воя,
Падал тяжело
На ветровое
Мокрое стекло.

Я жил собой
И всеми вами жил,
Бросался в бой
И плакал у могил.

А время шло,
Мужая и борясь,
И на стекло
Отбрасывало грязь.

Я рукавом
Стирал ее во мгле
На ветровом
Исхлестанном стекле.

Я так люблю
Дорогу узнавать,
Припав к рулю
О многом забывать!

В метель, в грозу,
Лишь руку подыми,
Я подвезу -
Бесплатно - черт возьми!

Тебя бесплатно
Подвезти клянусь,
Зато обратно
Больше не вернусь.

Всегда вдвоем,
Довольные судьбой,
Мы не даем
Покоя нам с тобой.

И смотрят двое
Весело и зло
Сквозь ветровое
Грязное стекло.

                *****
ЛАДОЖСКИЙ ЛЕД

Страшный путь!
           На тридцатой,
                последней версте
Ничего не сулит хорошего.
Под моими ногами
               устало
                хрустеть
Ледяное,
      ломкое
           крошево.
Страшный путь!
            Ты в блокаду меня ведешь,
Только небо с тобой,
                над тобой
                высоко.
И нет на тебе
           никаких одёж:
Гол как сокол
Страшный путь!
           Ты на пятой своей версте
Потерял
      для меня конец,
И ветер устал
           над тобой свистеть,
И устал
      грохотать
              свинец...
- Почему не проходит над Ладогой
                мост?! -
Нам подошвы
         невмочь
              ото льда
                оторвать.
Сумасшедшие мысли
                буравят
                мозг:
Почему на льду не растет трава?!
Самый страшный путь
                из моих путей!
На двадцатой версте
                как я мог идти!
Шли навстречу из города
                сотни
                детей...

Сотни детей!..
           Замерзали в пути...

Одинокие дети
           на взорванном льду -
Эту теплую смерть
              распознать не могли они сами
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.

Мне в атаках не надобно слова "вперед",
Под каким бы нам
              ни бывать огнем -
У меня в зрачках
              черный
                ладожский
                лед,
Ленинградские дети
                лежат
                на нем.
1944


СТИХИ О МАЛЬЧИКЕ

Мальчик жил на окраине города Колпино.
Фантазер и мечтатель.
                Его называли лгунишкой.
Много самых веселых и грустных историй
                накоплено
Было им
        за рассказом случайным,
                за книжкой.

По ночам ему снилось - дорога гремит
                и пылится
И за конницей гонится рыжее пламя во ржи.
А наутро выдумывал он небылицы -
Просто так.
        И его обвиняли во лжи.

Презирал этот мальчик солдатиков
                оловянных
И другие веселые игры в войну.
Но окопом казались ему придорожные
                котлованы,-
А такая фантазия ставилась тоже в вину.

Мальчик рос и мужал на тревожной недоброй
                планете,
И, когда в сорок первом году зимой
Был убит он,
        в его офицерском планшете
Я нашел небольшое письмо домой.

Над оврагом летели холодные белые тучи
Вдоль последнего смертного рубежа.
Предо мной умирал фантазер невезучий,
На шинель
      кучерявую голову положа.

А в письме были те же мальчишечьи
                небылицы.
Только я улыбнуться не мог...
Угол серой исписанной плотно страницы
Кровью намок...

...За спиной на ветру полыхающий Колпино,
Горизонт в невеселом косом дыму...
Здесь он жил.
        Много разных историй накоплено
Было им.
     Я поверил ему.
1945

* * *
Мы под Колпином скопом стоим,
Артиллерия бьет по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.

Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет.

Мы недаром присягу давали.
За собою мосты подрывали,-
Из окопов никто не уйдет.
Недолет. Перелет. Недолет.

Мы под Колпиным скопом лежим
И дрожим, прокопченные дымом.
Надо все-таки бить по чужим,
А она - по своим, по родимым.

Нас комбаты утешить хотят,
Нас, десантников, армия любит...
По своим артиллерия лупит,-
Лес не рубят, а щепки летят.
1956

* * *
Впервые в жизни собственным умом
Под старость лишь раскинул я немного.
Не осознал себя твореньем бога,
Но душу вдруг прозрел в себе самом.

Я душу наконец прозрел —
                и вот
Вдруг ощутил, что плоть моя вместила
В себе неисчислимые светила,
Которыми кишит небесный свод.

Я душу наконец в себе прозрел,
Хотя и без нее на свете белом
Вполне хватало каждодневных дел,
И без нее возни хватало с телом.

МУЗЫКА

Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души и тела
Война проклятая попрала.

Какая музыка во всем,
Всем и для всех - не по ранжиру.
Осилим... Выстоим... Спасем...
Ах, не до жиру - быть бы живу...

Солдатам голову кружа,
Трехрядка под накатом бревен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну струна
Натянутая трепетала,
Когда проклятая война
И души и тела топтала.

Стенали яростно, навзрыд,
Одной-единой страсти ради
На полустанке - инвалид,
И Шостакович - в Ленинграде.

НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ...

Сорок пятый год
          перевалил
Через середину,
          и все лето
Над Большой Калужской ливень лил,
Гулко погромыхивало где-то.

Страхами надуманными сплошь
Понапрасну сам себя не мучай.
Что, солдат, очухался? Живешь?
Как живешь?
        Да так. На всякий случай.

И на всякий случай подошел
К дому на Калужской.
- Здравствуй, Шура!-
Там упала на чертежный стол
Голубая тень от абажура.

Калька туго скатана в рулон.
Вот и все.
Диплом закончен.
Баста!..
Шура наклонилась над столом,
Чуть раскоса и слегка скуласта.

Шура, Шура!
Как ты хороша!
Как томится жизнью непочатой
Молодая душная душа,-
Как исходит ливнем сорок пятый.

О, покамест дождь не перестал,
Ров смертельный между нами вырой,
Воплощая женский идеал,
Добивайся, вей, импровизируй.

Ливень льет.
Мы вышли на балкон.
Вымокли до нитки и уснули.
Юные. В неведенье благом.
В сорок пятом... Господи... В июле.

И все лето длится этот сон,
Этот сон, не отягченный снами.
Грозовое небо
Колесом
Поворачивается
Над нами.

Молнии как спицы в колесе,
Пар клубится по наружным стенам.
Черное Калужское шоссе
Раскрутилось посвистом ременным.

Даже только тем, что ты спала
На балконе в это лето зноя,
Наша жизнь оправдана сполна
И существование земное.

Ливень лил все лето.
Надо мной
Шевелился прах грозы летучей.
А война закончилась весной,-
Я остался жить на всякий случай.

* * *
Одиночество гонит меня
От порога к порогу -
В яркий сумрак огня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня!

Одиночество гонит меня
На вокзалы, пропахшие воблой,
Улыбнется буфетчицей доброй,
Засмеется, разбитым стаканом звеня.
Одиночество гонит меня
В комбинированные вагоны,
Разговор затевает
Бессонный,
С головой накрывает,
Как заспанная простыня.

Одиночество гонит меня. Я стою,
Елку в доме чужом наряжая,
Но не радует радость чужая
Одинокую душу мою.
Я пою.
Одиночество гонит меня
В путь-дорогу,
В сумрак ночи и в сумерки дня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня.

* * *
Просыпаюсь и курю...
Засыпаю и в тревожном
Сне
  о подлинном и ложном
С командиром говорю.

Подлинное - это дот
За березами, вон тот.
Дот как дот, одна из точек,
В нем заляжет на всю ночь
Одиночка пулеметчик,
Чтобы нам ползти помочь.

Подлинное - непреложно:
Дот огнем прикроет нас.
Ну, а ложное - приказ...
Потому что все в нем ложно,
Потому что невозможно
По нейтральной проползти.
Впрочем... если бы... саперы...
Но приказ - приказ, и споры
Не положено вести.

Жизнью шутит он моею,
И, у жизни на краю,
Обсуждать приказ не смею,
Просыпаюсь и курю...


* * *
Тишайший снегопад -
Дверьми обидно хлопать.
Посередине дня
В столице как в селе.
Тишайший снегопад,
Закутавшийся в хлопья,
В обувке пуховой
Проходит по земле.

Он формами дворов
На кубы перерезан,
Он конусами встал
На площадных кругах,
Он тучами рожден,
Он пригвожден железом,
И все-таки он кот
В пуховых сапогах.

Штандарты на древках,
Как паруса при штиле.
Тишайший снегопад
Посередине дня.
И я, противник од,
Пишу в высоком штиле,
И тает первый снег
На сердце у меня.
1961

СОН В ЗЕМЛЯНКЕ

В землянке, на войне, уютен треск огарка.
На нарах крепко сплю, но чуток сон земной.
Я чувствую, ко мне подходит санитарка
И голову свою склоняет надо мной.

Целует в лоб - и прочь к траншее от порога,
Крадется на носках, тихонечко дыша,
Но долго надо мной торжественно и строго
Склоняется ее невинная душа.

И темный этот сон милее жизни яркой,
Не надо мне любви, сжигающей дотла,
Лишь только б ты была той самой санитаркой,
Которая ко мне в землянке подошла.

Жестокий минет срок - и многое на свете
Придется позабыть по собственной вине,
Но кто поможет мне продлить минуты эти
И этот сон во сне, в землянке, на войне.

              ***
Дитя прекрасно. Ясно это?
Оно – совсем не то, что мы.
Все мы – из света и из тьмы,
Дитя – из одного лишь света.

Оно, бессмысленно светя,
Как благо, не имеет цели.
Так что не трогайте дитя,
Обожествляйте колыбели.

        ***
Может родина сына обидеть
Или даже камнями побить.
Можно родину возненавидеть –
Невозможно её разлюбить.
1993

        ***
Всё круче возраст забирает,
Блажными мыслями бедней
От года к году забавляет.
Но и на самом склоне дней

И, при таком солидном стаже,
Когда одуматься пора,
Всё для меня игра и даже
То, что и вовсе не игра.

И, даже крадучись по краю,
В невозвращенца, в беглеца
И в эмиграцию играю.
И доиграю до конца.

1994

* * *
Если бы Зоя и Анна
В Портленде знобком могли
Жить возле нас постоянно,
А не в далекой дали,
Жил бы и жил, умирая,
И не желал ничего —
Ни заповедного рая,
Ни вертограда его.

 * * *

За то, что на чужбине
Жил, а не выживал,
Противен был общине,
Но не претендовал
На дружбы и участья.
Избегнуть жизнь смогла
Смертельной скуки счастья —
Ее добра и зла.

Не обращал вниманья
И перышком скрипел,
Зане всепониманья
Лишиться не успел.

А жил, как жил, — безбытно:
Ни ад, ни благодать, —
И было любопытно
Все это наблюдать.

***
Что же все-таки потом?
Может, сызнова потоп...
Орегонский ливень длинный,
Дождь юджинский обложной,
Ворон, голубь, лист маслины,
На плоту безгрешный Ной.

Может, Лотова жена
Скоро вновь по вышней воле
Будет преображена
В столп, изваянный из соли.

..........................
Кто кого опередит —

Бунт российский или спид?..

***
Был больше всех греховен и порочен
И перед всеми виноват кругом,
И щеки не остыли от пощечин, —
Но не об этом речь, а о другом.

О том, что жизнь прошла — и сплю в могиле,
И вижу сон который раз подряд —
О том, как не за то меня судили,
В чем был на самом деле виноват.

* * *

Позднему стону вонми,
Даждь упование ми, —
Сквозь Вавилонские реки, —
Блудного сына прими
Или отвергни навеки.


Редко путь выпадает прямой
(Впрочем, ты ведь о нем и не молишь) —
Много чаще с тюрьмой и сумой, —
Потому и известно одно лишь:
Ты умрешь по дороге домой...

* * *
Значительное, скорбное лицо,
Витое, прибалтийское кольцо
Из белого какого-то металла.
Такой была она, когда меня
На скользком склоне мартовского дня
В другое полушарье провожала.
Там север был на параллели юга,
И все ходили книзу головой,
Не узнавая и дичась друг друга
Под бременем поруки круговой.
Там чаемая русская община —
Все та же резервация. Черта
Оседлости. Все та же круговщина,
Мечтами об исходе занята.
Пустыня. Сорок лет с небесной манной
Да страх перед Землей Обетованной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На скользком склоне дня, на склоне лет
За старым, умирающим поэтом
Ты все-таки отправилась вослед
И пожалела, может быть, об этом.

                . . .
Я должен сделать то, что было мне поручено.
За это ничего
При жизни на земле не будет мной получено.
Но это ничего…

++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

ПОЭТ И ЛУЗА

Открытое письмо-поздравление восьмидесятилетнему мастеру от ученицы-заочницы
      
       Читатель поэзии — всегда немного ребенок. Как и сам поэт. Только эти двое умеют по-настоящему радоваться неожиданной рифме или яркой метафоре. К сожалению, очень часто читательский интерес и ограничивается этими маленькими радостями-находками.
       Любитель поэзии редко вырастает в ее ценителя.
       Чтобы прочитать и полюбить стихи Александра Межирова, мало быть ребенком. Нужно еще быть взрослым…
      
       Что я знала о Вас? Да, собственно, ничего. В шестидесятые-семидесятые (годы поэтического бума) Вы не побивали рекорды в спортивных дворцах, на фестивалях и площадях нашей родины. С другой стороны, Ваши книжки не входили в список запрещенной или хотя бы полузапрещенной литературы.
       Вы даже не засветились в «Метрополе»! Как же я могла Вас знать? Купить книжку? Ну вот еще!
       Ваше имя всегда упоминалось в обойме поэтов-фронтовиков, а меня до середины восьмидесятых больше интересовали то смогисты, то метафористы, то еще какие-нибудь «исты».
       Но странное дело: когда, после многолетних мытарств, я вернулась в Россию, Ваша книжка меня сразу нашла. Мне ее принес друг. И я прочитала:
      
       Одиночество гонит меня
       От порога к порогу –
       В яркий сумрак огня.
       Есть товарищи у меня,
       Слава богу!
       Есть товарищи у меня…
      
       Я боялась с Вами знакомиться. Меня предупреждали: «Он может, не обидев ни словом, так сказать о стихах, что пропадет всякая охота сочинять». Меня стращали: «Будь осторожна! Это коварный соблазнитель: он может так голубоглазо посмотреть из-под своих по-детски длинных ресниц...».
       Но к моменту нашего с Вами знакомства я уже была окончательно и бесповоротно влюблена в другого поэта, он и привел меня к Вам, шестидесятидвухлетнему.
       Посмотрев на мое мини, Вы, прелестно заикаясь, спросили: «Деточка, а не боитесь простудиться?» — и посетовали, что у Вас, старика, несколько последних лет болят почки, хотя застудили Вы их еще в войну в Синявинских болотах.
       Неожиданно Вы предложили мне поучиться игре в бильярд, заверив, что непременно должно получиться.
       Вам, блестящему игроку, зачем-то хотелось всех молодых поэтов научить играть в бильярд. И в самом деле, не учить же нас писать стихи! Бильярдная, занимавшая второй этаж Вашей переделкинской дачи, была, в сущности, литстудией, где Вы, натирая кий мелом, ненавязчиво прощупывали наши литературные вкусы, пристрастия и, проваливаясь в черные дыры нашего невежества, «обслуживали интеллектуально».
       Однажды я посвятила Вам стихотворение. Не все в нем было лицеприятно, я очень хотела его прочитать, но еще больше боялась, что Вы обидетесь. Однако я слишком себе льстила. Одной фразой Вы навсегда пресекли мое мелкое тщеславие:
       — Что такое добро и зло в сравнении с поэзией?! Читайте же.
       Когда стихотворение из жаровен души наконец падает на лист бумаги, его, свежее и румяное, хочется тут же дать отведать всему миру.
       Но... Бывало, напишешь стишок — и в ужасе представляешь: а не стыдно ли будет, если, конечно, предложат, прочитать кому-нибудь из НИХ, настоящих ценителей. Если казалось, что будет стыдно, — рвала листок.
       Мне сказочно повезло — меня ругали такие замечательные поэты, как Игорь Холин, Генрих Сапгир, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Булат Окуджава и даже Семен Липкин (которого, в свою очередь, когда-то ругали Мандельштам и Ахматова.)
       «И все они умерли…умерли».
       Но все-таки есть один, пожалуй, самый утонченный и бескомпромиссный по отношению к слову, слушатель «не своих» стихов. Один из тех настоящих поэтов, кто вправе поругать.
       Это Вы, Александр Петрович. Но Вы далеко. В Америке. До сих пор не могу понять, зачем. Разве это не Вы однажды написали:
      
       На семи на холмах на покатых
       Город шумный, безумный,
       родной, —
       В телефонах твоих автоматах
       Трубки сорваны все до одной.
       …………………………………
       Никогда никуда не отбуду,
       (Выделено мной. — А.С.-Ш.)
       Если даже, в грехах обвиня,
       Ты ославишь иеня, как Иуду,
       И без крова оставишь меня…
      
       …В узких кругах Вас называли «падшим ангелом». Будто все только и ждали чего-нибудь по-настоящему страшного и непоправимого… Дождались?
      
       Где уж там аварий опасаться,
       Если в жизни все наоборот,
       Мне бы только в поворот
       вписаться,
       В поворот, в закрытый
       поворот.
      
       Не вписались. Наезд на пьяного человека. Тот не выжил.
       Вы даже не успели крикнуть: «Пусть в меня первым бросит камень тот, кто безгрешен!» — камни летели отовсюду. Товарищи и враги странным образом слились в беспощадном экстазе. И Вас это не очень удивило:
      
       Был больше всех греховен и
       порочен
       И перед всеми виноват кругом,
       И щеки не остыли от пощечин, —
       Но не об этом речь, а о другом.
      
       О том, что жизнь прошла.
       И сплю в могиле,
       И вижу сон о том, что на земле
       Виновен был, — да не
       за то судили
       И присуждали к плахе и петле…
      
       Конечно, Вы и не думали уезжать ни в какую Америку. Зачем же, еще задолго до отъезда, сами себе напророчили:
      
       Я подорву дороги за собою,
       Мосты разрушу, корабли сожгу,
       И, как седой десантник после боя,
       Умру на незнакомом берегу.
      
       Позвольте Вам ответить Вашими же строчками:
      
       А в России пророческий пыл,
       Черный ветер и белые ночи,
       Там среди безымянных могил
       Путь к бессмертью длинней
       и короче…
      
       А знаете, Александр Петрович, у меня теперь тоже есть бильярд. Конечно, рядом с Вашим он кажется почти игрушечным. Но шары в нем настоящие. Играю я редко, но делаю все так, как Вы учили. Получается ужасно… а поругать некому… да и стихи тоже.
       В день Вашего юбилея постараюсь в Вашу честь загнать в лузу хотя бы один шар! Поздравляю Вас!
      
       Анна С.
       25.09.2003 http://2003.novayagazeta.ru/nomer/2003/71n/n71n-s33.shtml
-------------
Мальчик с Лебяжьего переулка
Александр Межиров в свой юбилей хранит обет молчания
Александр Щуплов
Опубликовано в "Российской газете" (Федеральный выпуск) 26.09.2003
 
Военных поэтов осталось - по пальцам перечесть. Они ушли от нас, как бы сговорившись по телефону. А те, что остались, к телефонам редко подходят. Накануне юбилея (а сегодня поэту исполняется 80 лет), я позвонил в Портленд, где живет Александр Петрович.


     Говорили полчаса о том, о сем, уговаривал дать "РГ" интервью и понял, что своего рода обет молчания - это позиция. "Я совсем одичал в этом Портленде, - говорил Александр Петрович. - Боюсь, не смогу сформулировать ответы на вопросы..." Сформулировать ответы на вопросы своего времени Межиров сумел. Именно поэтому его стихи раздергали на цитаты, строчки. Студенты поют знаменитое: "Мы под Колпиным скопом стоим,/ Артиллерия бьет по своим...". На литобъединениях цитируют: "До тридцати поэтом быть почетно,/ И срам кромешный после тридцати..." Межировские строчки вонзились иголками в память: "Какая музыка была...", или: "Одиночество гонит меня от порога к порогу..." Стихи Межирова могли быть широкими, как камбала, рассчитанными на необъятную русскую дыхалку:

      

     Пули, которые посланы мной,

     не возвращаются из полета,

     Очереди пулемета

     режут под корень траву.

     Я сплю, положив голову

     на Синявинские болота,

     А ноги мои упираются

     в Ладогу и в Неву.

      

     Межиров сделан из рафинированного, изысканного теста поэтов. Он является самым интеллигентным поэтом (как бы ни спорили о значении этого российского эпитета!) военного поколения. "Чистый беленький воротничок мальчика, выросшего в тихом Лебяжьем переулке, непоправимо высовывался из-под солдатской шинели во время блокады", - писал о нем Евгений Евтушенко. Межиров - романтик до мозга костей. Его знаменитое "Коммунисты, вперед!" сегодня не принято цитировать. Евгений Евтушенко, собирая свои "Строфы века", и составители "Русской поэзии. ХХ век" не включили это стихотворение в свои поэтические своды.

     Александр Межиров - из поэтического поколения жестокого века, жизнь и судьба которого отмечена блокировкой мысли и прорывами в неизведанное, победами и поражениями, заблуждениями и прозрениями: "Строим, строим города/ Сказочного роста./ А бывал ли ты когда/ Человеком - просто?/ Все долбим, долбим, долбим,/ Сваи забиваем./ А бывал ли ты любим/ И незабываем?"

     Как-то услышал от Риммы Казаковой рассказ, просящийся в притчу: "Помню, как первый раз появилась в Переделкино. Кругом - писатели и поэты. Гуляем по аллее с Александром Петровичем. "Кого вы читаете?" - спрашивает он. - "Я люблю Цветаеву!" - "Кошмар! - всплеснул руками Межиров. - Я был о вас лучшего мнения. Эта истеричная, нервозная поэтесса совершенно вам противопоказана. Вы должны любить холодную, спокойную философичную петербуржанку Ахматову. Ступайте и читайте Ахматову!" Я трепетно все это выслушала, пошла домой, залезла в ванную и ринулась читать Ахматову... Прошло года два. Опять попадаю в Переделкино. Гуляем с Межировым по аллее, и он для меня уже был не Александр Петрович, а Саша. "Саша, - говорю я, - вы были совершенно правы! Я вчиталась в Ахматову. Какая прелесть, какая высокая душа, какая цельная натура! В ней то, чего нет во мне!" Межиров посмотрел на меня и всплеснул руками: "Боже, какой кошмар! Вам нравится равнодушная, холодная петербуржанка. Молодой женщине, такой, как вы, надо читать Цветаеву, а не эту рафинированную интеллигентку, которая ничему хорошему не может вас научить. Читайте Цветаеву! Вот ваш путь!"...

     Счастье, когда тебя понимают. И когда не понимают - тоже! В конце концов герой пьесы Шоу обмолвился: "Поэты разговаривают сами с собой, а мир подслушивает их разговоры". Дай бог всем нам подольше подслушивать разговоры с самим собой Александра Межирова!
http://www.rg.ru/2003/09/26/MalchiksLebyajegopereulka.html
---------------------
…И НЕ ВСТАТЬ ПОД ОГНЕМ У ШЕСТОГО КОЛА…

Сергей МНАЦАКАНЯН


Александру Межирову – восемьдесят лет. Воистину возраст патриарха. Особенно по нашим временам. Еще этот юбилей знаменателен тем, что пройдет он не в России, а в Соединенных Штатах Америки. Здесь с 1994 года живет этот блистательный советский поэт. Русский поэт Александр Петрович Межиров.

В памяти миллионов – не преувеличиваю – своих читателей, которые еще не ушли из этой жизни в ту эмиграцию, откуда нет возврата, он в первую очередь остается автором знаменитого стихотворения “Коммунисты, вперед!”. Это стихотворение, конечно, было социальным заказом. Но не было продажей – таланта, совести, убеждений… Его появление абсолютно совпало с мировоззрением, миропониманием общества. Это были стихи победителя, созвучные своему времени. Не зря он часто вспоминал свою военную юность: “Я сплю, положив под голову Синявинские болота, А ноги мои упираются в Ладогу и Неву”…

В последней советской книге “Бормотуха”, взяв эпиграфом укороченную строку из “Коммунисты, вперед!” – “И не встать под огнем у шестого кола…”, он напечатал горькие стихи “Тридцать лет спустя” о том, что “мотоциклист на цирковой арене, у публики случайной на виду, когда же окончательно уйду, останется одно стихотворенье”. Именно это. Оно осталось. Как свидетельство отвергнутой обществом идеологии. Сегодня его строки стали тем, что называется “литературный памятник эпохе”. Но ведь эпоха была. И потому звучат другие – многие! – стихи Александра Петровича.

“Цирковая арена” возникла в стихах поэта не случайно. Это была его тема начиная с замечательной “Баллады о цирке”: “Метель взмахнула рукавом – И в шарабане цирковом Родился сын у акробатки…”

Эта маленькая поэма многое определяла и обозначала в той знаковой системе, которую строил Александр Межиров. Цирк, тема цирка, игры, постоянной мистификации не оставляли поэта. Он и был игроком. Не только поэтом, но и весьма известным бильярдистом своего времени. Я знал нескольких его партнеров по бильярду. Помню, с какой гордостью, когда я в первый раз очутился на его переделкинской даче, Александр Петрович провел меня на второй этаж. Полмансарды занимал профессиональный обтянутый зеленым сукном бильярдный стол. Предмет особой гордости, радости, любви. Через много лет в России были напечатаны отрывки письма – из его американского затворничества. Поэт жаловался, что ухудшается зрение и он уже не различает цифры на бильярдных шарах…Сколько печали в этой жалобе старого игрока!

Было несколько публикаций стихов “оттуда”. Конечно, они были по-межировски точны, остры, убедительны. И все-таки его российская – советская – поэма “Alter ego” – “Второе я” – даже сегодня звучит как провидческий документ:

Пепси-кола не заменит водку,

Потому что водка не вода.

Лень в мансарде заменить проводку, –

Скоро загорятся провода…

Вы чувствовали, Александр Петрович, эту страшную подспудную ломку, эту тайную опасность великого пожара!

Все, кто не забыл Межирова, вспомнят, как он заикался в разговоре. Правда, очень аккуратно. Научился справляться с этим психологическим недугом. Когда выступал с трибуны, заикание почти пропадало. Когда читал стихи, не заикался вообще.

В общении он точно знал дистанцию – свою и собеседника. Прекрасно водил машину. Однажды из Переделкино мы поехали в “Националь” на день рождения одного из приятелей Межирова – профессионального бильярдиста, который заодно писал стихи. За рулем сидел Александр Петрович, он чувствовал себя виртуозом и в этом. Бильярдисту вез подарок – тогда раритет! – американскую книжечку стихов Бродского “Часть речи”. Именинник принял подарок восторженно. Но, надо заметить, к книгам Межиров как к материальной ценности относился спокойно. Как и многие фронтовики, понимал бренность этой жизни.

Однажды я приехал к нему на дачу. Осенью 1983 года. В сумке привез большую бутыль “Столичной”. У него тоже была водка. Выпив рюмочку, он принялся подливать мне одну, вторую… Сам не пил. Но я приехал в гости к поэту не для того, чтобы напиться, что я Александру Петровичу и высказал. Он не воспринял мои слова как упрек. Просто объяснил:

– Да я последнее время почти не пью. Почки. Окопный нефрит.

Мы многого не знаем о людях, с которыми общаемся. Почки он отморозил в окопах под Ленинградом. Заместитель командира пулеметного взвода в годы Отечественной войны, он рассказывал мне, что его рюкзак с боезапасом и пулеметным щитом весил восемьдесят килограммов. Это вспомнилось в стихах конца восьмидесятых годов прошлого века: “– Что ты плачешь, старая развалина, – Где она, священная твоя Вера в революцию и Сталина, В классовую сущность бытия... Шли, сопровождаемые взрывами, По своей и по чужой вине. О, какими были б мы счастливыми, Если б нас убили на войне”.

Это ощущение полного краха системы, идеологии, недавних жизненных ценностей чувствовал не только Межиров. Но он написал об этом одним из первых.

А тем временем в Америку уехала его любимая внучка Анна. Потом в конце восьмидесятых в Штаты отправилась дочь Зоя. Поэтесса, она подписывала свои изящные стихи именем Зоя Велихова. В 1994 году он уехал вслед за родными в США. Зоя пару лет назад приезжала в Москву. Она рассказывала мне про отца. Он пишет, сказала Зоя, пишет, не отрываясь от письменного стола. Говорит, что это его миссия.

Наверное, Александр Петрович не знает, что в прошлом году в возрасте 27 лет покончил жизнь самоубийством екатеринбургский поэт Борис Рыжий. Кто знает, не вспоминалось ли ему, когда он принимал роковое решение, парадоксальные строки Межирова: “До тридцати поэтом быть почетно, И срам кромешный – после тридцати”. А каково – после восьмидесяти? Да еще в эмиграции?

Да, жизнь Александра Петровича трагически разорвалась на две половины. Первая – до 1994 года. Вторая – после. Недавний победитель, баловень судьбы, игрок и мистификатор, он оторвался от того родного, без чего, скорее всего, жить невозможно. А если возможно – только в страдании.

Я и сам уже немолод и, когда проходящая жизнь нестерпимо жмет душу, вспоминаю пронзительные строки Александра Межирова из стихотворения “Все приходит слишком поздно”: “Слишком поздно – даже слава, Даже деньги на счету, – Ибо сердце бьется слабо, Чуя бренность и тщету”.

Я поздравляю вас с восьмидесятилетием, Александр Петрович. И не только я – многие в эти дни вздохнут о том, что вы так далеко от страны, которой посвятили свою жизнь и свою трагическую лиру. Дай вам Бог здоровья, вдохновения и долголетия. Последнее – самое незаменимое в нашей скоротечной жизни. Ваш –
С.М.
© "Литературная газета", 2003
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

С БЛАГОДАРНОСТЬЮ КО ВСЕМ ЧИТАТЕЛЯМ ЧИТАЛЬНОГО ЗАЛА -
ИМАНУИЛ