Я падал. Падать – это сон
и – падать – память.
Так падает в часах песок:
нельзя не падать,
нельзя, когда из темноты
разбитых улиц
летят, неся посмертный стыд,
шальные
улеглись ветра
в воронку дважды,
гудит в трассирующих радуга
горбатой стражей,
агонией тридцать вторых
на нотной стали.
Четырежды за выдох взрыв.
Там, где на каждого земли
четыре пяди,
где не удастся разделить
живых и павших,
где гибели наверняка
прошепчут "аве",
где перевёрнут каждый камень,
каждый атом,
где сплавлены окопный слог
и божье слово,
надгробием чертополох…
Я падал. Я себя берёг,
берёг насильно:
мне снился тот чертополох,
крестом могильным
он вытеснял меня, вживаясь
до отметин –
я падал…
кажется, я знал, что смертен…
где гордая пиния неоспорима ветрами,
где на выдохе берег выводит залива извив,
где с летней террасы
уверенно дышится морем и видится
рассветом, где радиус зыбких ветров
рассыпчат и резок, где тени оливковых рощ…
я жил рядом с морем, вдали от амбиций и лиц,
как пасынок славы – не в фаворе ближних и быстрых,
я помнил, я помнил, пытаясь забыть:
на кромке известной земли
мои легионы кричали как цезарю “аве”,
теперь эта память лишь сплетней желанной жива…
я жил рядом с морем, я нежил перстнями в тени
привыкшие властвовать руки, я нежил серьёзней и строже,
чем женщин. О, сколько их было, покорных и внятных наложниц,
плебеек, гордящихся правом родства,
руками моими изваянных,
неверным теплом умещавшихся в ямке подвздошной.
Я не жил. Я мог бы империю бросить к ногам
той женщины – славы дороже, страшнее уверенной леты –
той боли, которой я нежен и нем…
четыре прижизненных статуи нравились мне,
но вышла похожей одна лишь посмертная.
ГдЕ ты?
Где тЫ? Я падал. Падать – срок
и – падать – подвиг –
не попадая в унисон
с ветрами, по двое
стремящимися встать звездой
в моём изножье.
Свинцовой флейтой сыплет дождь
нарочно
ожелезен быт
до безучастья,
нельзя ни выслушать, ни
откричаться,
обезголосев и оглохнув
от канонады.
Мне адом был чертополох
в преддверье ада.
Ужасней не было войны:
в пожаре летнем
сон нисходил из тишины
как междометие,
пот проступал солёным сном
на гимнастёрке,
и тишина читалась многими
как приговор.
Кем был я в этой тишине,
зовущей падать?
Чертополохом, наконец-таки
вживлённым в память.
Я помнил до мельчайших черт,
до дальних пазух
четыре жизни
и единый азимут.
Жизнь слишком коротка, чтоб с ней смириться…
Так аве, Эйрик, аве, рыжий Один!
Мы при плохом раскладе кормим рыб
и при хорошем. Ты хотел свободы?
Гони гадалку, Эйрик, карты лгут,
судьба грозится мутной акварелью неба,
и кажется драккар могучий утлым,
но, Эйрик, блажь ли, вера или
невесть что ещё в сердцах – мутится взгляд,
когда видна Зелёная земля.
Зелёная земля, на флейте фьордов,
звенят тебе хвалу волна и ветер.
Отсюда до Колумба – пять столетий,
отсюда до покоя – только гордость.
В расчувствовавшемся средневековье,
разбитом, как параличом, сомненьями,
Зелёная земля – подвох и подвиг,
Зелёная земля – беда и нега.
Жизнь слишком коротка, чтоб с ней смириться,
и так неочевидна ложь свободы,
три века соблазнявшая счастливцев…
Я падал. Падать – это связь,
вниманье свыше.
Внимающую не назвать
и не...
но вычерчена грань
идущей обок:
опять отведены ветра
черто…
положенному – быть,
живому – падать.
Отрёкся от любимых битв
притихший Асгард,
не взрывом, но параличом
разбиты воды,
Харон терзает мне плечо,
пак пёс голодный,
и души рушатся с небес
при переправе,
и растерял своих овец
убитый Авель,
и даже связи слов слабы,
как мост понтонный,
и нет ни славы, ни мольбы
во время Оно.
Я был астрономом в лесистой и сумрачной Польше,
главой многодетной семьи,
заслуженным и уважаемым членом почётнейших обществ,
чьи титулы трудно измыслить,
я переходил вместе с кипой бумаг из эпохи в эпоху,
терзая потугами стул,
я сам себе виделся неким всевидящим оком,
затискав листками звезду,
а робкое время лекалом постов и обеден
чертило размеренный быт,
и в ликах святых восходил мне по-старчески светел
оскал благодарной судьбы
удушьем и ересью, паузой перед причастьем,
схоластикой, утренней дымкой,
и каяться мне бы с безгрешной и суетной паствой,
когда б не вниманье звезды.
Как судорогой, обезличенный церковью,
свободный от чувств и от дум,
я понял тогда, что я счастлив быть грешным и смертным,
я счастлив, что верю...
в звезду.Я падал. Падать – кон,
игра неравных:
четырежды за горизонт
травились травы,
четырежды земля цвела
из чувства долга,
четырежды за ангелами
волком
волоком, не в след того,
кто падал рядом.
Четырежды дробился свет
в распадах радуг,
четырежды почтовый смерч
нёс похоронку,
четырежды мне землемер…
Я падал. Я себя берёг,
я верил в падать.
Оскоминой чертополох
вязал мне память:
горячим пойлом имена,
кислинкой правда.
Ломая перезревший наст,
как мятный пряник,
не замечая лёд у губ
и кровь у дёсен,
я знал, что я опять люблю…
И не было другой судьбы:
я падал наземь
за все четыре отлюбивших
ипостаси,
я шёл за тридевять земель
навстречу смерти.
Не пуля требовала цели –
свиданья сердце.