Памяти Людмилы Гиттерман
Воинствующее невежество достало её в девяносто пять и нанесло свой последний удар подло и неожиданно.
В девяносто четыре она, как всегда, пересекла пол-Европы туда и обратно, чтобы провести лето в любимом саду на даче старшего сына. В девяносто два она еще ходила на лыжах, пока не заехала в овраг, спускаясь с горы. Молодой здоровый мужчина, усмехаясь, наблюдал с края оврага, как неумелая лыжница барахтается в глубоком снегу. Он не знал, что ей девяносто два, думал, что двадцать девять.
В тридцать три её впервые зацепило по-настоящему. Путь не по своей воле из Ленинграда в Узбекистан и мерзкая аббревиатура в четыре буквы: ЧСИР, член семьи изменника Родины. Сам «изменник», её возлюбленный, отец её детей, получил десять лет без права переписки, и знающие люди сказали, что это навсегда.
Десять лет она воевала с невежеством и эпидемиями в степях и горах вокруг Самарканда, лечила местных узбеков, сосланных корейцев, эвакуированных евреев, раненых с фронтов великой войны. Через десять лет её детям разрешили поступать в вузы, а ей самой – вернуться в Россию, куда-нибудь подальше от столиц.
Еще через десять лет она добилась реабилитации того, кто больше не мог ей написать. К сему был приложен диагноз: «абсцесс мозга». Так воинствующее невежество обозначило свои действия по уничтожению шибко умных людей.
Через три десятка лет после этого она получила официальное свидетельство о его смерти, где в графе «Причина» стояло короткое: «расстрел». Вежливый офицер сказал ей, что может сообщить даже имена тех, кто писал доносы. «Не хочу их знать», - ответила она.
Вокруг неё всегда были друзья, её любили, и она любила весь мир. В шестьдесят с лишним за ней еще пытались ухаживать бойкие мужчины. Но душа не принимала – душа помнила лишь одного, навсегда лишённого права переписки. Она писала воспоминания о своей и его жизни, выступала с лекциями от общества «Мемориал» и была счастлива тем, что помогает лишить воинствующее невежество последних шансов на успех.
Смертельный враг явился к ней в образе бригады слесарей. Дому, где она жила, был назначен капитальный ремонт, и слесари пришли менять трубы. Они грохотали сапогами, бренчали ключами, дымили сваркой и папиросами, оставляя в её заставленной книгами квартирке вонь, грязь и сквернословие. В такой обстановке она не могла больше работать. Ей вдруг показалось, что её лишили последнего пристанища; в несколько дней мир её был разрушен и уничтожен. Разум больше не мог ей служить.
Когда самое ужасное прошло, и остатки сознания вернулись к ней, этот дом уже не был её домом. Она представляла себя в какой-то больнице или санатории, а дочь свою, много лет живущую с ней вместе, воспринимала в качестве медсестры или санитарки. Прочих родных она вспоминала и узнавала. Порой издалека приезжали сын или внуки, тогда она поднималась с постели, радовалась, беседовала, предавалась воспоминаниям.
Больше всего её огорчало сознание своей беспомощности и бесполезности в таком состоянии. «Видишь, какою стала Людмила», - сказала она старшему внуку, носившему имя того, с кем была навек разлучена. Он понял.
Её тело теряло последние силы, а гаснущий разум больше не мог их поддерживать. Но душа не желала с этим телом расстаться, душа не верила ни «абсцессу мозга», ни свидетельству о смерти, ни холмику в Левашово, на котором её руки когда-то зажгли свечу в память о нём. Душа жила за двоих и ждала, что запрет на переписку всё-таки будет снят. От этого телу было больно и страшно.
Есть разные сказки о душах, живущих в раю или сгорающих в пламени ада, переселяющихся из одного тела в другое. Нам не дано проверить их на опыте, оставаясь при этом самими собой, мы можем только верить или не верить. Может быть, эта неопределённость и не даёт воинствующему невежеству одержать над нами окончательную победу. Ведь там, где ещё остаются сомнения, гнездится надежда и рождается новое знание.
Теперь ей было бы девяносто девять.