ЛИЦА
Обледенелые ступеньки
спускались вниз, в полуподвал,
в котором я преподавал
(читайте: продавал за деньги)
литературу и язык
непроходимым лоботрясам,
чей ум, взволнованный Ункасом
когда-то в детстве, с каждым часом
все обрастал казенным мясом,
пока не превратился в шпик.
Им было крупно наплевать
на все предлоги и союзы,
на громыханье чьей-то музы
и на роман Пешкова “Мать”.
Их развлекал мой стремный вид,
мои пожеванные брюки,
их волновали чьи-то руки,
чуть теребившие от скуки
сережку с камнем лазурит.
А я читал, как идиот,
на память Пушкина и Фета,
кричал: “Карету мне, карету!..”,
скривив чужим страданьем рот
(а, впрочем, я уже не тот,
и путешествовать по свету
ни денег, ни желанья нету.
Да и другой на свете год...).
Январь варганил на окне
морозные протуберанцы.
И были мы как иностранцы
в своей же собственной стране.
Я говорил им о Ду Фу,
о Пессоа, о Такубоке.
А им казалось: я - жестокий,
краду их время, пью их соки
и нарушаю им лафу.
Тогда я проверял уроки
и ставил галочки в графу.
Я пережил те холода,
я вынес эту заграницу
и позабыл. Но все же лица
я вспоминаю иногда.
От них не деться никуда,
они мелькают, словно спицы
в руках искусной мастерицы,
когда я ворошу года,
пытаясь отыскать страницы
того великого труда,
в котором и моя частица
заключена. И в дни тоски,
когда я лица эти вижу,
они понятней мне и ближе,
и помогают жить и выжить,
душе и веку вопреки...