Мне стало негде в Питере остановиться.
Огромный город, гулкий и пустой,
Не знает, чем занять себя на воле.
Пронзает небо шпилем серебристым,
Громадою соборов нависает над бездною небытия,
Волною плещет о холодный камень,
Шумит в садах несмелою листвою,
И площадью Сенатскою гордится,
Где всадник на разгневанном коне
Все так же мчит с рукой, вперед подъятой.
Еврейская с картавинкою речь,
Фиалки лепет, аромат востока,
Погребена в болотах Ленинграда.
А то, что избежало погребенья,
Рассыпалось в пространствах мировых.
В Америке звучит провинциальной,
В одежды Рима важно облаченной,
И на Святой иссушенной земле, в ногах у Господа,
Не в силах отдышаться от сквозняков столетья ледяного,
На австралийских диких берегах, и даже –
В садах Германии, пред всеми виноватой.
А помраченное и гибельное время
Не знает прошлого и живо только новью,
Что из щелей обыденности ветхой
С бесстыдной наглостью вылазит на поверхность,
Чтобы порядок свой установить:
Расставить мебель, вычистить кастрюли,
И ветхий хлам отправить на помойку.
Когда и след еще ушедших не простыл,
И голоса звучат в просторных сводах,
И тени их маячат у порога.
И пустота, как элемент пейзажа,
К Санкт-Петербурга платью прилепилась.
Отсутствие становится рельефом одичавших улиц,
Где каждый дом знакомым силуэтом,
Меня завидев, молча отступает
В слепую даль петровских перспектив.
Лишь иногда сквозь перезвон трамвайный
Вдруг прозвучит мелодии отрывок
С еврейской неизбывной простотой.
И город всей громадой встрепенется,
Ушам своим не веря, и поглядит назад с тоскою.
А там, где все мелодии сокрыты
И ни одна свеча не обгорела,
И все места, становища и веси,
Делившие с народом бремена,
Помянуты в реестрах неподкупных,
Там – все безмолвствует и не дает ответа,
Лишь клочья серой пены по небу мчат,
И город, словно птица, на крыльях обетованной судьбы,
Своей судьбы ничуть не сознавая,
Летит вперед, минуя все, что было.
1999