- Разве это искусство, - спросил я однажды у дятла, -
Деревья расписывать клювом упругим?
- При чем тут искусство? - ответил мне дятел, -
Я просто тружусь, семье добывая немного еды...
- И себе, - я громко ему подсказал.
Но мой собеседник, ответом своим увлеченный, меня не услышал.
- ... Как эти деревья, растрескав иссохшую землю, -
Витийствовал дятел, -
Гонят к вершинам ветвей и родившимся листьям
Соки земли.
А то, что рисунок моих разрушений
Заставил тебя заподозрить, что я занимаюсь искусством, -
Меня это, друг мой, наводит на мысль,
Что сам ты бесценное время теряешь
На это пустое занятье.
- О господи, что ты! - воскликнул я тут же
И дятла убил,
Подтвердив, что искренне был удивлен,
Когда обвинили меня в занятье искусством.
Теперь этот дятел, набитый трухой,
Стоит, постигая всю пагубность спора во время работы.
1966,
Баренцево море
Какою я мучим бедою
Над этим заросшим прудом,
Над этой зеленой водою,
Водою слывущей с трудом.
Я женщины этой не знаю,
Что гладит меня по лицу,
И только с трудом вспоминаю
Удары кольца по кольцу.
Ладони у края ограды,
И лебедя шея черна.
Встречаться не надо, не надо
С тобой нам во все времена.
Колышется вязкая ряска,
И лебедь очами косит,
И ветер, и близко развязка,
И дождь до утра моросит.
1972
Не плыл тот вечер медленно к реке,
Не гнал пастух пестреющее стадо.
Но было сердце и закату радо
И куполам, темневшим вдалеке.
Застывший пруд асфальтом окружен,
И лип листы шершавы, как ладони.
А мальчик, заблудившийся в Сульмоне,
В московский пруд до одури влюблен.
Еще когда у Понта коротать
Недолгий век, и мерзнуть, и молиться.
А на Арбате чопорные лица
Ему дано прощально понимать.
Играй, труба, за флейтой торопись,
"Тенелла, о тенелла" – ту же фразу,
Какую не сфальшивили ни разу
Моя судьба, любовь моя и жизнь.
1972
Выстраиваю верную защиту –
Противу смерти трудно хлопочу,
Но допускаю мысль, что быть убиту
Легко, как быть напоену и сыту,
Как жизнью быть обязанным врачу.
На всякий случай выверну наружу
Изнанку кожи, рожи и мясца.
А если надо – старость обнаружу,
С ума сойду, оглохну, занедужу
С улыбкой подобающей лица.
И если ты заставишь усомниться
И в том, что прав, и в том, что я решил,
К иной успею истине пробиться,
Так – посмотри – подстреленная птица
Еще летит... Хотя уже без крыл.
И там, и там – на самой кромке рая,
Червонного, крестового мирка –
Нас воскресит шестерка, но какая! –
Любимая, родная, козырная,
Что пред тузом вовеки велика.
Откроют счет удачи этой в банке,
Оформят по закону, не спеша.
Бессмертье – смерти раб и только род приманки...
Постой – еще лицо с изнанки
Ничуть не безобразней, чем душа.
1972
Я мучим не виной – ее переживу,
Я мучим не судьбой – она уже вершится,
Как, посмотри, серебряная птица
Уходит равнодушно в синеву.
Я мучим не тобой – вино стремится в мех.
Твой путь и чист, и прям, как мой – греховен.
Я мучим глухотой, какой Бетховен
Страдал, умея слышать лучше всех.
Да, глухотой к дождю, что моросил,
И к мысли долговечней пирамиды.
Я глух к тому, кто мне чинил обиды,
И глух к тому, кому их наносил.
Я виноват... Я мучим глухотой...
Но если б знать на чьем-нибудь примере,
Что глухота моя, пусть в самой малой мере,
Поможет слышать то, что слышал я душой.
1972
Эти клены пали наземь,
Эти листья мнут ногами,
Были мы с тобой врагами,
Перестали быть врагами –
Что с того тебе и мне?
Целый день играет осень,
Налипает на подошвы,
Шелестит, скрипит, поет,
В прошлой встрече, позапрошлой
Нечет был похож на чет.
Встречей боле, встречей мене,
В солнце, дождь или туман,
"Перес, перес, текел, мене"
Переделаем в роман,
Предпочтя вражде обман.
Синь верхушки золотила,
Месяц дул в дуду желто.
Если б сердце не юлило,
Год бы дольше проходило
Черно-желтое пальто.
Не ограда, не суглинок,
Яма ростом в мой шажок,
Листья лягут на лужок,
Выпей-ка на посошок
Из стаканных половинок
И потом стучи о дно
Мерзлой крошкой из-под ножки,
Три кольца и две сережки
Мы засыплем заодно.
Холо-дно.
Вместо милого тебе я
Помашу и посвищу.
Не страдая, не жалея,
Постепенно каменея,
По щеке слезу пущу
И, душою холодея,
Все вины себе прощу.
Надломлю цветы надежно,
Чтоб тебе и никому,
Слишком на сердце тревожно.
Жить затею осторожно –
Выжить иначе возможно
Только Богу одному.
1972
Что за мерзостные звуки,
Как от камушка круги?
Кто-то тянет к небу руки,
Слышу: «Боже, помоги!»
Что за хлипкое стенанье?
Сквозь грошовый плоский ад
Хнычет Божие созданье –
Полуптица-полугад:
«Боже, слышишь, виноват».
Хнычет Божие созданье,
Молит, кружится ужом,
То подпрыгнет в мирозданье,
То пульнет в него ножом,
Возле крови вьет круги,
Слышу: «Боже, помоги!»
Дали с милкой по обету:
Не касаться больше тел
Той зимой – как будто нету
И других на свете дел.
Но едва начаться лету –
Первым к бабе подлетел...
Закурю-ка сигарету,
Только спичек больше нету,
Попрошу у мелюзги,
Слышу: «Боже, помоги!»
Сенокос, пора запаса,
Близ соломенных палат
Рисовальщик бросил Спаса –
Полуптица-полугад.
Скомкал, бросив, чудо Спаса,
И хрипит: «Не виноват,
Что в глазах у Спаса ад...»
Набекрень пошли мозги,
Слышу: «Боже, помоги!»
Бьет портной свою зазнобу,
Колет тонкою иглой.
А потом ползет по гробу
И целует аналой:
«Маша, Маня, что с тобой?» -
«Все в порядке, дорогой, -
Машет чучело ногой, -
Все, что сплыло, береги!»
Слышу: «Боже, помоги!»
Жук в канаве чешет лапки,
Дрозд и кошка под кустом.
«Дай, жена, поменьше тапки.
Разберемся, чьи, потом –
Лешки, Гошки ли, Агапки –
Разберемся в них потом, –
Шевеля железным ртом,
Цедит, чавкая с трудом, –
В загсе даден этот дом,
Если даден дуре дом,
Пуще глаза береги,
Нет друзей, одни враги..."
Слышу: «Боже, помоги!»
То ли сам кричу ли, плачу,
То ль кровать моя скрипит,
Я бы мог, а ты – тем паче
Жить в согласье, жить иначе...
Гаркнул медный монолит:
«Век свинячий, инвалид.
Мало крови попил, сука,
Мало выхлестал вина,
Так молчи, чтобы – ни звука,
Впредь гаденышу наука,
Коль осмелился родиться,
Будешь маяться. Как птица
Каркать. В мерзости плодиться.
Участь в главном решена,
Остальное - дело тела,
Каши, семени, мочи,
Цыц, бунтарь, смотри, молчи,
Трись и тискай, только смело,
Да и то сокрой в ночи,
Если б мог – себе помог», -
Голос вздрогнул и умолк.
Стихли медные шаги...
Слышу: «Боже, помоги!»
1973
Зачем душа моя немеет
В восторге прошлого стыда
И запахом зеленым веет
От Патриаршего пруда?
И отчего слова печали,
Что двигали мой жест и слог,
Звучат, как в детстве, как в начале
Еще не тореных дорог?
Я вновь люблю, не сплю полночи,
Но не припомнить нипочем
Лицо ее, с прищуром очи
И дверь с затейливым ключом.
Лишь помню, как, смеясь и плача,
Мне говорила смысла вне –
Не самый страшный грех удача,
Но все сгорят в ее огне.
И ни о чем другом ни звука
Не вспомню больше, хоть убей.
Да... Старый дом. Реки излука.
И пара серых голубей.
1973
Перемен ли бояться на свете
И тревожиться по пустякам,
Если солнце легко на рассвете
Протекло по озябшим рукам?
Если все еще нижется слово,
Если женщина плачет во сне
И звонок в половине шестого
Предназначен, конечно, не мне.
Все равно она плачет, где стены
Стали тем, что зовется судьбой.
Мне ль бояться теперь перемены,
Если я не оставлен тобой?
Все пройдет, мы с тобой не случайны,
Темным счастьем болей до конца,
Не коснусь даже помыслом тайны,
Ни печалию – глаз и лица.
Спи, любимая, бедная птица,
Солнце выше и ярче в окне.
Как прекрасно и больно не спится,
Если женщина плачет во сне.
1974
М.Тереховой
Сад ты мой, больной и белый,
Свет ты мой – на склоне дня.
Жест по-детски неумелый...
Вспоминай меня.
Двор. И выход в переулок.
Вечер долгий без огня.
Лес не прибран, гол и гулок...
Вспоминай меня.
Все неправедные речи.
Речка. Полынья –
Место нашей главной встречи...
Вспоминай меня.
Позабудешь – Бог с тобою,
Все у нас равно.
Опускаюсь с головою
В трезвое вино.
Ах, какая там удача
Среди бела дня –
Вечер. Снег. Чужая дача...
Вспоминай меня.
Что за сила мчит нас лихо,
В разны стороны гоня?
Еле слышно. Еле. Тихо.
Вспоминай меня.
1974
Ну что, опять сыграем лихо
В игру, что травлей нарекли?
Борзых, арбатская купчиха,
Ступая важно, как слониха,
Спустить немедленно вели.
Но эта свора – мне не свора,
Я в драке важно преуспел,
В крови и шерсти буду скоро
И погляжу я – вот умора! –
Как станешь белою, как мел.
Заголосишь. Колени кинешь.
С размаху в пыль и лбом туда,
Ну как, бабенка, этот финиш?
Я говорил, что ты не минешь
Однажды Божьего суда.
Пусти слезу по пыльной роже,
Виляя задом, егози,
Я не ударю, нам негоже
Клыком касаться нежной кожи,
У ног распластанной в грязи.
Хоть я запомнил топот мерный,
Удар сваливший. Клык в глазу.
Как бил вожак, боец примерный,
И пес, твой выученик верный,
И стая сверху, я – внизу.
Лечи разорванные пасти,
Я в передышке знаю толк.
Я раб иной – всевышней – страсти,
Щенок обычной серой масти,
А нынче – пес и силой – волк.
1975
Как долго я ладил осколки
С консоли слетевшей главы –
Изгиб золотой треуголки
И крохи забытой молвы,
Избегнувших полного тлена...
Святая Елена, Святая Елена.
Я ладил и плакал не мрамора ради,
Не этих затейливых век –
В забавной, забытой, старинной тираде
Опять умирал человек.
Забыли Москва, и Калуга, и Вена.
Святая Елена. Святая Елена.
А клей натекал на разбитые брови,
Желтел, костенел, безобразил чело.
В чужом и забытом затасканном слове
Нас нынче, как братьев, сплело и свело.
Нет выше, достойней, бессмысленней плена.
Святая Елена. Святая Елена.
Пусть скальпель трудится, расчищу наплывы
И трещины мраморной крошкой набью –
Вы были прекрасны, мы станем счастливы,
Напротив консоли за здравие пью.
Да светит как солнце нам близких измена.
Святая Елена. Святая Елена.
Наутро осколки в совок собираю,
На красном столе, не спеша, разложу.
Я так в воскресенье прилежно играю,
Как лошадь хозяину, верно служу
И вам, всех величий огрызки, ошметки,
И этой прекрасной священной кокотке.
Но близко уже впереди перемена.
Святая Мария. Святая Елена.
1975
Стихия бедная рассудка,
Как огнь, лелеемый в плите,
Но чувства вредны для желудка:
Так, дроби сыпь глотая, утка
Не может быть на высоте.
Я понимал сии законы,
Когда пускался на распыл,
Мне пели дискантом вагоны
И дружно каркали вороны,
Пока я шел к тебе и плыл.
Я рвал пион на русской горке,
Шагами мерил твой карниз,
Все переулки и задворки,
Запасы все до книжной корки
Я изучил и вверх, и вниз.
А ты любила и гадала,
Отвалят чем за все дела,
И посреди земного бала
Рубли грядущие считала
И танец правильно вела.
Я не в обиде, не в накладе,
Кутью жую, гоню чаи,
Прекрасных дней и чувства ради
Стою литой, как на параде,
Среди посаженной хвои.
1975
Прошумело в голове, прошумело
И навылет – не на взлет, не на лад -
Протаранило не разум, не тело,
Только душу, как назло, невпопад.
И исчезла финтифлюшка, паскуда,
Как трепавшая тело простуда.
Вроде все, как ни меряй, в порядке,
Ни жары, ни ломоты в спине,
Но душа в золотой лихорадке,
Не подвластна, как надо бы, мне,
Но душа в лихорадке железной,
Словно камень, нависла над бездной.
Ах, какая тягучая сила,
Вне рассудка и разума вне,
Все повадки свои позабыла,
Не подвластна, проклятая, мне,
Разум в силе, и тело надежно,
Не сорваться за ней – не-воз-можно.
Разум шире замаха былого,
Тверже кость, и уверенней шаг,
Под последние беды Иова
Подлезает удачи ишак,
Прет скотина любою дорогой
За прекрасною тварью двуногой.
Мы все выше, и четче, и строже,
Мы всесильны в ходьбе и в косьбе,
Двуедины натужные рожи
И уверены с гаком в себе.
В этой поступи грозно-железной
Да не вспомнить бы душу над бездной.
1975
Ах, какая капля влаги,
Красной влаги на бумаге
В половине часа ночи,
В половине часа сна.
Подымаем права флаги,
Входим, полные отваги,
Где сияют девы очи
И царит она одна.
Нам – безродным и горбатым,
Плесом выгнанным, Арбатом
Непривеченным и только
Прописавшим в старом доме, -
В этом образе распятом,
В этом ангеле крылатом
Открывается вот столько,
Обязательного кроме:
На пол-лейки – два цветочка,
В переводе глупом – строчка,
Словно рыба, вместо глаза
Обращенная хвостом,
В коммуналке – два звоночка,
В книжке титул: «Крест и бочка», -
И прекрасная зараза
На кушетке вверх нутром
Отрывается с ухмылкой,
И любовью самой пылкой
Дарят эти причиндалы,
Атрибуты сна и быта, –
Мне, владеющему вилкой –
О, с отвагой самой пылкой –
Как трезубцем в Риме галлы –
Вот собака в чем зарыта.
Мне, следящему глазами
За движеньем с тормозами,
С тормозами мне, любящу
Еле-еле, пальцем в небо...
Только призраки возами,
Но они навстречу сами,
Не кричащу, говорящу,
Пусть шепчащу мудрость мне бы.
И распятая картинка –
От двуперстья паутинка –
Свой печальный опыт кажет,
Пылью пальчики чернит,
Прошлой жизни половинка,
Полунемка, полуфинка,
Ухмыльнется, слово скажет,
В нужном месте промолчит.
"Место главное – в чулане",
Это присказка в романе,
И не пахнет здесь финалом,
Пахнет мудростью одной:
"Передайте сыну Ване:
Мир замешан на обмане,
Посему в большом и малом
Все кончается войной.
Посмотри на мир пропащий
И на подвиг предстоящий,
В чем ты видишь неувязку,
В чем иной устрой и ход,
Чем мычащий, говорящий,
Пьющий, воющий, скорбящий
Опровергнет ту побаску,
Предъявив наоборот?
Посему не брось старушку,
Здесь поставишь раскладушку,
И от носа вдоль гортани
Сеть раскинет паучок.
Тело бросишь на подушку,
Ноги кверху на кадушку,
И, как сказано в коране,
Время сядет на крючок.
Нас найдут на нас похожи,
Все прочтут по нашей роже
И останутся в чулане,
Но, конечно, на полу.
На полу, но рядом все же.
Нам покой всего дороже. –
Это присказка в романе,
Но и истина полу-".
Я ложусь без лишней фразы.
Пауки приплыли сразу
И – за дело без затей.
Ах, старанье, ах, сноровка,
Надо ж – точно – полукровка –
В дверь колотятся заразы
И меня без лишней фразы
Светят светом фонарей.
Тишина под нами тихо
Ткет, как сонная ткачиха,
Полотно не-раз-берихи,
Полотно все напле-вать.
Мыши с шипом, как шутихи,
На поверку – надо ж – лихи,
Нос грызут, хрустят хрящами
И носильными вещами.
Мы молчим, и дева с нами.
Ходит мерно под мышами
Односпальная кровать.
1975
Закутай мне плечи, закутай,
Свяжи меня крепким узлом,
И буду я счастлив минутой,
Добром обойденный и злом.
Ну что же ты медлишь и тянешь,
Не стукнешь в закрытую дверь,
Рябиной за окнами вянешь,
Совсем ослабев от потерь.
Неужто закончены страхи
Не встретиться больше уже?
Неужто измучены пряхи
На нашем шестом этаже,
И больше не крутятся нити,
Свивая нас в парную прядь,
И больше не выказать прыти
В умении брать и терять?
И только всего и осталось -
Припомнить сквозь быт и дела,
Как прошлое нежно сломалось
И нити судьба расплела.
1975
Тяжело продираться сквозь шумы
Тайной музыки света и тьмы,
И, как маятник, медленны думы,
Стали дети стары и угрюмы,
Как спасительны стали умы.
Тяжело забываться в работе,
Коей мера пуста и чужда,
Спотыкаться на выгодной ноте,
Словно птица – о выстрел в полете,
Эмигрант – о черту рубежа.
Мы глотаем пахучие чаи
И дышащие краской листы,
И, заботы с газетой сличая,
Мы по-прежнему в мыслях чисты.
И, друг дружку на псарне встречая,
Поджимаем любовно хвосты.
Наши ушки всегда на макушке,
Мы послушны любому кнуту,
Но грыземся, ярясь у кормушки,
Не прощаем удачи друг дружке,
Ловко ловим куски на лету.
Наша русская сучья порода
Так живуча и так хороша,
Что кругом вымирает природа,
Исчезает и имя народа,
Высыхает, как реки, душа.
1976 - 1983
Ты не права и в вымысле, и в яви,
Ни в спешке, ни в ответах наугад.
А я не прав, что замечать не вправе –
Твоей защиты тщательный парад
И цель поездки в город Ленинград.
Как долог коридор квартиры коммунальной,
И вешалок ряды, и нежилой комод.
И беглый зов: "Иди", и поцелуй прощальный,
Тот чей-то, но не мой, к щеке припавший рот.
И щелкнувший замок, и лестницы пролет.
И снова через день – звонок из Ленинграда,
И снова через день: "Мой милый, ровно в шесть...
Встречать меня не смей, встречать меня не надо..."
И снова в тот же день: "О, как я, милый, рада,
Что ты на свете был, что ты на свете есть".
Попутчики твои, они, наверно, правы,
Пятнадцать лет вдвоем, а все как в первый раз...
Как высохли листы, как желты в камне травы,
Кому-то, но не мне – свет осиянных глаз,
И холод первых губ, и нежность первых фраз.
Любимая, старей, и мучайся, и кайся,
Украдкой на меня смотри так тяжело.
Жалей и не люби, но только возвращайся,
Как птица камнем вниз, сломавшая крыло –
От плача на плече до позднего "алло"...
1976
Холодный ум в томленье изнемог,
Душа потрачена на малое мытарство.
И им в замену – пол и потолок,
Стена, окно, натопленное царство.
Поездка в дальний порт Владивосток.
И женщины смиреннейшей бунтарство.
Я по окну ладонью проведу
И растоплю узора совершенство,
И погрущу, что лебедь на пруду,
Замерзнув, сохраняет совершенство.
Я речь тебе об этом поведу,
Что мертвый лебедь – тоже совершенство.
Я в нем найду достоинств новых тьму –
Сверканье инея и замутненность глаза.
И скатится слеза по мертвому уму.
Неловкий жест – и разобьется ваза.
Что скажет эта сердцу твоему
Нелепая расколотая фраза?
Я соберу осколки на столе
И что-нибудь усердно к ночи склею.
Я жив еще и молод на земле,
И ничего, как должно, не умею,
Что может тварь с рожденья на земле.
Смотри, узор, в нем – инея перо,
Клей затемнил изъяна половину.
Да, действие мое, как истина, старо,
Избравших золотую середину.
Еще бежит тяжелое перо,
Изношенное мной наполовину.
Вот в печке уголь синий газ струит.
Так после смерти слово ядовито.
Вот зеркало торжественно стоит,
Хотя оно войной еще разбито,
И в нем приятель мой сидит и говорит,
Убитый сам собой, – надменно и сердито:
- Ты зря живешь, твой ум не изнемог,
Ты, мальчик, никогда не знал его названья.
Слепая музыка надтреснула висок,
И вышли вон желанье и призванье.
Убив в себе любовь, ты этой смертью впрок
Обезопасил веру и страданье...
Остыла печка, уголь изнемог,
И дом остыл. Пруд зеленью охвачен.
И телефона тоненький звонок
Так в этот час удобен и удачен.
Мне в ухо всунет детский голосок:
"Вставай, отец, твой долг уже заплачен..."
1977
Так бережно, как вы меня любили,
Так ласково, как вы смотрели вслед,
Смотрю на вас и спрашиваю – были
Те наши дни? Мне отвечают – нет.
Был просто час, когда душа светила
Всем, кто глаза навстречу подымал.
Я говорю: - Ведь ты меня любила?
- Нет, не тебя, а ты не понимал.
Был просто час, была одна минута...
Так к солнцу степь выходит по весне.
Так все равно принадлежать кому-то...
- Раз все равно – принадлежите мне.
- Ты не поймешь, кому была удача
И с кем ты был, возникший из тепла,
Из нежности и утреннего плача...
- Я был с тобой.
- А я – одна была.
1977
Отчаливай, пой, друг, ото дня и ночи,
Иначе не поймешь, что истинно бело.
Ах, душу не одну с ума свело
Желанье различить, что ветка, что крыло,
И навзничь не одни в траву упали очи.
Отчаливай и рвенье оборви,
Машина различит, в чем ты не разберешься,
Зачем об эту мысль, как флаг об ветер, бьешься? –
Ты вышел, ты пророс, обратно не вернешься,
Сомнение твое в твоей бежит крови.
Вот женщина со статью и умом,
Лукавый рот и родинка над бровью,
И твоему она послужит суесловью,
Ты будешь ею понят и влеком.
И в тот же миг, и в тот же самый миг
Дай сил понять – она тебе чужая.
Тебя поняв, себя не понимая,
Все говорит, а для тебя – немая,
Дай сил понять все в этот самый миг.
Ну, хорошо, была б она одна –
Вот женщина другая и иная:
В движеньи скорая, на суд прямая –
Склонилась над тобой, от счастья обмирая,
Вся светлая от выдоха до дна.
И тот же фокус – сердце, как луна,
Полсвета – к ней, полтьмы – горят наружу,
Но это ли любимой обнаружу,
Мне преданной в жару и стужу,
Как ни пронзительно любимая умна?
И это в том, что стало сном и бытом,
Что стало жизнью, истиной, судьбой! -
О женщина, что делать мне с тобой,
Что делать мне с моей непризрачной бедой,
За временем, от виденья сокрытом?
Где простоте явиться и застыть? -
Такой туман, круженье, кутерьма...
А то, что вдруг мелькнет на выстрел от ума?..
А то, что вдруг она такая же сама?..
О, пронеси... не может быть...
Так чем связать мельканья разнобой,
И как отнять у сердца половину?
Да я ее вовеки не покину...
Я с ней умру, и кончусь, и остыну...
Но что мне делать, Господи, с собой...
1977
Шел, окруженный праздною толпой,
Был вид его и сумрачен, и беден.
И было далеко до славы и обеден,
А близко было до любви слепой.
Но, как они, он жалок был и слеп,
Но, как они, – жесток и фанатичен.
Своею смертью в смерти ограничен,
Своей судьбой – в избранности судеб.
Так незаметно к озеру пришли;
Смеялись дети, плакали старухи,
Везде следы погрома и разрухи,
Но средь камней шиповники цвели.
И он прошел сквозь тернии к воде,
И кровь свою смешал с прозрачной влагой
С такой спокойной доброю отвагой,
С какой вчера держался на суде.
Собаки, люди, жажду утоля,
Расселись на развалинах по кругу.
Он встал, спиною обращенный к югу,
Чтоб солнце – в спину и в лицо – земля.
И так сказал в умолкнувший партер:
"Я к вам пришел, ведомый беспокойством.
Вы сыты, как и я, масштабом, и геройством,
И вечною подачкой полумер.
Лишь нищий духом, мыслью и мошной
Поймет меня и в равенстве успеет.
Иной другой дышать и жить не смеет,
Все началось с войны и кончится войной.
Всех, кто не с нами, вырежем до дна
И выровняем судьбы перед богом.
Пусть каждый будет раб в значенье строгом
Теперь во все и присно времена".
И повернулся к солнцу не спеша.
Собаки, люди тронулись по следу.
И, ты подумай, одержал победу,
И нищей стала плоть, и нищею – душа.
И только тот, с насмешливым бельмом,
Смотрел на сброд с развалин храма,
Как шел пророк, стреле подобен, прямо,
Одним добром и верою ведом.
1977
Обрывки слов и снов,
Еще вчера
Мне снившихся,
И все ж полузабытых,
Пытаюсь я сегодня воссоздать.
Кружится тусклый круг,
Клубок шершавых междометий,
Корява и изменчива их форма.
- Ах, это вы?
Что, наша лодка раскололась,
Течет и тиной заросла?
На самом дне моих воспоминаний?
И весла алые уже мертвы?
А стол заставлен вырезкой из тела
Убитого теленка?
И жирный суп сочится на паркет
И капает, густой и теплый.
Посыпьте солью пол,
Ведь он вам пригодится,
Чтоб по нему нести, не поскользнувшись,
Себя навстречу лошади в оранжевых ботинках,
С гитарою, завернутой в газету,
Промокшую немного под дождем.
Вот дождь не так жирен, как суп.
Но тоже – на пол.
И постелите тряпку,
Ведь это плачу я над вашей головой.
С дождем и супом путается влага,
И в капле супа, как в сосуде,
Две капельки дождя и соль слезы.
Не в этом дело.
А в том, что мы сегодня друг без друга.
А в том, что птицы подросли,
Что нам в лесу зеленом пели.
Они успели умереть,
И травы также зелены, не в первый раз,
Где мы с тобой качались в красной лодке,
А чуть подальше на перилах,
С большими черными глазами,
Качалась женщина,
И плакала собака
У ног ее,
Тряся своею рыжей головой.
Ах, Боже мой, неужто это было?
Неужто ты звала меня чудным
Нездешним именем,
Что Богом было брошено,
Когда я, как собака
Побитая, шел медленно от линии заката,
К твоим ногам, взошедшим надо мной?
Неужто это имя мы знали двое,
И больше никогда на свете,
Никогда уже не будет,
Что кто-то крикнет: «Эй, иди сюда...
Бегом... Эгей!
Ты где теперь?»
- Готовлю суп, стираю пол паркетный
С порошком.
- С арабским или польским?
- Может, шведским...
А ты?
А я вяжу из гусениц подушку,
Из пауков готовлю рукавицы,
И из кровавых перьев соловьев,
Что мы душили день за днем со дня разлуки,
Готовлю нам перину.
Для глаз и для души.
Прекрасная и легкая перина.
Пожалуй, я взлечу от этих легких перьев,
- А я стираю пол, и суп готовлю,
И жду тебя,
И в каждом, кто приходит, узнаю
Твои глаза и руки, и ресницы,
Но вместе ты ко мне не заходил.
Ах Боже мой, назначь меня в шуты,
Я к каждой строчке сочиню гримасу,
И это будет всем смешно – тебе и мне,
И всем, кто пожелает это
Найти смешным.
Смотри, как капля супа
Ползет безостановочно
По ножке стула,
Ее сопровождает взглядом муха,
И глаз ее огромен, как луна,
Как наша память,
В которой уместилась жизнь
И все, что с нами наперед случится,
И это имя...
1977
Не к месту улыбка в поллика,
Как пляска во дни похорон,
Как грубая вылазка крика,
Когда начинается сон
Иль музыки слышится звон.
Не к месту печали загадка,
Как в свадебной песне стрельба,
Не к месту трясет лихорадка,
Пускай она с виду слаба.
Не к месту запела труба.
Не к месту обида и сила,
Не к месту хвала и хула,
Куда-то судьба поманила,
Туда, где сама не была,
А время на путь не дала.
Не к месту за прошлое биться,
Так мало возможности – быть,
Была б хоть одна ученица,
Я с ней бы сумел поделиться,
Зачем навострился я жить.
Но эта разлука в полвека,
Но этот блошиный разгон,
Но этот ползущий калека,
Достигший в пути человека,
За час до своих похорон.
Не к месту уже изгаляться,
Решаться была не была,
Ползущий, пора подыматься,
Летящий, пора опускаться,
Забросив и долг и дела.
Стрекочет усердно сорока,
И кашляет пес впереди,
Нет истины часа и срока,
Убийственна воля пророка,
Хоть сердце и нежно в груди.
Горит и дымит и клубится,
Разбитый железный вагон,
И ржет по любви кобылица,
И мерин горящий валится,
С размаху на грязный перрон.
Мои отвлеченные бредни
Ни ей, никому не понять,
А время на воле обедни,
Которую б вел я намедни,
Но некому дух передать.
И некому высказать слово,
Которое гаснет во рту,
Коль ухо еще не готово,
Коль любит Петрова корова,
Варенье варя на спирту.
1977
Разыщу себе медную скрипку
И смычок уроню на струну,
Я сыграю вещицу одну
В полусилу и в полуулыбку:
Как во сне тяжелела рука,
Каменела и гибла десница.
Наяву распевала синица.
В кулаке-раз-два-три-дурака.
Ах ты, медный, старинный вальсок,
Мне б к тебе на денек на побывку,
Навестить твой напев, по обрывку
Я бы вспомнил родной голосок.
Я бы вспомнил бездомное лето,
Медной скрипки надежную стать...
Только б вот – повторять не устать –
Есть дорога одна у поэта,
Есть дорога одна у поэта,
Как ни выглядит с виду она,
И вещица всего лишь одна,
Если даже и буднично спета:
Раз-два-три-бы-живущим служить,
Раз-два-три-бы: пусть медной согласной,
После жизни, дай бог, не напрасной,
После жизни, дай бог, не напрасной,
Где нам выпало временно жить.
1977
Это присказка, бредни, сплошное вранье,
Это тянется слово, как сеть рыбаками.
А в сети не рыба кипит – воронье,
И я достаю его ловко руками.
И к каждой ноге по бечевке креплю,
И плетью стегаю их черные спины.
Но двигаться им я пока не велю,
И молча делю их на две половины.
Все самки – ошую, и справа - самцы.
Натянуты струны бечевок до боли,
И крыльями машут мои чернецы,
И мчимся мы весело в чистое поле.
Я знаю - что скоро устанут тянуть,
Ослабят полет и усядутся в травы.
У тварей крылатых наметанный путь,
Нажраться сначала – потом за забавы.
И нити сплетутся, и птицы в клубок,
И будут любить, задыхаясь и плача,
Я брошу бечевку, и хрюкнет курок,
Ведь с ними нельзя и не нужно иначе.
Ах, черная падаль, на красной траве,
До снега сгниешь и исчезнешь навеки.
Лишь черная память мелькнет в голове,
Лишь вздрогнут от жалости влажные веки...
1977
Есть в русской осени особые часы,
Когда сады пусты, но снега нет в помине
И небо полно холода и сини.
Избытки безразличья и гордыни
Ложатся с виду равно на весы.
Уже зима живет, еще трепещет лето,
То – равновесья чудная пора,
В любовь и смерть высокая игра.
Пусть дождик льет как из ведра.
Ты перерос единственность ответа.
Тебя уже теплом не обмануть,
И холодом не вызвать больше страха,
Ах, баба белая, метель, слепая пряха,
Тебе достанется сухая горстка праха,
А мне – судьба и свет, не обессудь.
А поначалу тот осенний час,
В котором передышка от предела,
Пусть роща над откосом поредела,
Ведь до конца листва не облетела
И тихий свет над рощей не погас.
1977
Если вас угораздит напиться,
А потом, того хуже, – прозреть,
Не снимайтесь, как вольная птица,
Не горюйте, как в небе зарница,
Ради Бога не вздумайте петь.
Соберите тихонько пожитки,
И ползком уходите в леса,
Подражая в движенье улитке,
И свернувшись в березовом свитке,
Наблюдайте ветров голоса.
Тех жестоких с горячего юга,
Где куражится выстрелов грай,
Где гуляет песчаная вьюга,
Где положат, не брата, но друга
Прямо в землю, не в ад или в рай.
А едва отзвучит эта мука,
Второпях налетит из-за туч –
Самый страшный, печального звука –
Полуветер и полунаука,
Коим запад бесполый могуч.
Не встречай его, руки корежа,
И глаза наполняя слезой,
Пусть ряба эта мертвая рожа,
Пусть стары его руки и кожа,
Он по сути слепой, а не злой.
Посвирепей восточные бризы,
Полуласково в полуоскал –
Лучше б бури, репризы, капризы,
Лучше б пушки, кордоны и визы,
Лучше б море в штормину у скал...
Ах, как лезут в железную душу,
Как приятен и трепетен взгляд.
Этот шепот – разрушу, разрушу,
Задушу твои море и сушу,
Не пущу даже мертвым назад.
Вслед родная и пьяная вьюга,
Желтый отсвет и снежный финал.
Ты роднее мне брата и друга,
Ты опасней любого недуга,
Беспощадней сорвавшихся скал.
Дуй, кричи, что есть силы и мочи,
Вместе с лесом улитку развей,
Я, подкидыш коричневой ночи,
По тебе свои выплакал очи,
Уцелей, как-нибудь уцелей.
Дуют ветры – все страшные ветры,
Самый страшный – единственно мил.
До спасенья – лесов километры.
Для спасенья – лесов кубометры,
И тепло позабытых могил.
1977
Пахнет красной рябиной настойка,
Рюмка с серой белесой грязцой,
Я сегодня настроен нестойко,
Ты на прошлое голос настрой-ка –
Пробегись по манежу рысцой.
Да, я сам не хотел проволочки,
Ты лишь точно сыграла меня,
Я, родившись от страха в сорочке,
Не погиб, а угробил коня.
Как хребет его хрястнул тяжелый.
Был тот конь молодой и веселый.
Мы по кругу, по кругу, по кругу –
Столько вынесли рытвин – кабы
Подтяни я надежно подпругу,
Не доверься надежному другу,
Не послушайся звука трубы,
А теперь добирайся, хромая,
Грязь, как хлебы усердно меси,
Может выведет все же прямая,
Как велось в криволапой Руси.
Подсобляя хозяйке безносой,
Но дородной и сладкоголосой.
Не дошел. Да и ты не спешила.
Не дополз, да и ты не смогла,
С целым светом гуляла, грешила,
А теперь вот лицо перешила,
И обратно женой приползла.
Ну кому мы об этом расскажем,
Не друг дружке же ночью тайком.
Хлеб селедочным маслом намажем:
Ситный хлеб в упоении ражем,
Заедая крапленым пайком.
И свирепо прижмемся друг к дружке
На засаленной кем-то подушке.
1977
Четвертый час утра не кончится никак,
И сумерки низки, и речь твоя невнятна,
И разъясненье речи непонятно,
Но ясен главный смысл, как ясен черный зрак,
Увидевший в душе и ржавчину и пятна.
Да, да, - душа - того, без смазки третий год,
Скрипит еще, поет, но, вроде, как натужно.
Вы говорите ей – любви высокой нужно,
Чтоб, все забыв, она пошла вразлет.
Ах, бедная любовь, великая раба,
Ниспосланная нам для развлеченья тела,
Увы, летать душа и раньше не умела,
Когда была та ржавчина слаба,
На каждый вздох и плакала, и пела.
Вы опоздали – ржавчина в крови,
Рассудок бы сберечь, еще, конечно, руки,
Для разведенья ног, и для науки,
И для такой возвышенной любви,
Чтоб сами по себе рождались после звуки.
Чтоб вы страдали вроде как не зря,
Что жертвовали тоже не напрасно,
Ваш черный зрак наводится прекрасно,
И вы умны ни свет и ни заря,
Но вот зачем: мне главное – не ясно.
Нет, чтобы вдруг на шею да вразлет,
Да чтобы так, как вроде не бывает...
Но женщина и искренне живет,
И искренней не мене умирает –
Лишь в те часы, когда усердно врет,
А вот зачем – доподлинно не знает.
1977
Не суметь мне тебе объяснить –
Ни начало, ни повесть в разгаре,
И какой я бываю в ударе,
Когда разума лопает нить,
Как струна на гитаре.
И не звук, а начало звонка,
И не линия – кольца и кожа,
На лицо твое это похоже,
Как на ветку похожа рука,
Что по локоть обрублена, Боже,
Видишь, ею играю гопак,
На жужжащей о дерево струнке,
И в затейливом этом рисунке
Вызревает дурацкий колпак,
Но не лезет на череп никак.
Ты права – в этом нету геройства,
В этом только вина и война,
И любовь, но сегодня она
Не того, а обратного свойства,
Как для дома двузначна стена.
Все теперь и понятно и просто,
В этой жизни – иначе грешно,
И немного, но в меру смешно,
Как береза смешна у погоста,
Вот такого же малого роста.
На неточный удар не пеняй,
Звук оборван случайно, но рьяно.
Эта повесть в финале романа –
Мой единственный призрачный рай,
Что со светом уходит с экрана.
1977
Когда уходит день – из глаз, вовне, наружу,
Когда выходит ночь на небо, не спеша,
Причастность ли судьбе минутной обнаружу,
Когда не говорит, а молится душа.
Когда повремени – и вслед забудешь слово,
И только позови – надвинется покой,
Не тот, что знак любви, а тот – первооснова,
Текущий под землей невидимой рекой.
И в нем купай коня и женщину открыто,
И с виду утони, уверив близких в том,
А сам потом ступай по краешку зенита
Дорогою любой, ведущий в отчий дом.
И будет день и час, и красный конь прискачет,
И грянет о порог железным каблуком,
И пусть с его спины дитя зовет и плачет,
И в шею бьет коня бессильным кулаком.
Они теперь твои, они твоя забота,
Легко их потерять и никогда – вернуть,
Ты выйди навсегда, открой скорей ворота,
Пока еще ничей лежит, дымяся, путь.
Спеши взлететь в седло, дитя рукой окутай,
Животное гони, но не сходи с ума,
Да... Женщина еще... – измерь ее минутой,
Не жди, не вспоминай. Она дойдет сама.
1977
Порыжела ржа за лето,
Волос рыжий поседел.
Истрепалась Лизавета
От своих болтливых дел,
Губы – воск, а щеки – мел.
Но еще в словесной силе
Виртуозней, нескромней,
Видно, лихо бабку били,
Много брошено камней –
Мальчик сжалился над ней.
И идут они за ручку,
По Садовой – мостовой,
Он ведет вот эту штучку
Лапой спело-восковой,
Нотой нежно-басовой.
То ли пел ли, мил ли, ты ли, –
Лизаветин голосок.
Мы то да, а вы-то пили?
От любви на волосок,
От людей наискосок?
Каблуки, как губошлепы,
И прижаты бок о бок.
Ну, прошли, пройдут потопы,
Коль не жалок к людям Бог, –
Лизаветин голосок.
- Что нам дело до потопа, –
Из его румяных уст?
Как потоп, пройдет Европа,
Коль ее загашник пуст,
Под ногами – скользь и хруст.
- Ну а дале, тем же чином?
- Нет другим и даже вбок.
Мне поздравить Вас с почином, –
Лизаветин голосок –
От любви на волосок.
Тоже вроде, как и даве.
Все слова, слова, слова,
Но в резиновом удаве,
Чья-то дышит голова,
Что была и нежива.
Но у них-то лепет, нега,
Разбежанье недобра.
Фарой – сверк, летит телега,
Без оглоблей и одра,
Словно брызги из ведра.
И чему уроды рады,
Кто ведет их род туда,
Где не льды и маринады,
А соленая вода
Вытекает без стыда.
И как дышат хрипло, разом,
Как, ощерясь, кожу жмут.
Разве мог бы равно разум –
Он как шут при Боге тут.
Умирают – не умрут.
1977
Остывает свод небесный -
Холода.
Нынче речи неуместны,
Господа.
Те возвышенные речи
Хороши,
Если бронза, если свечи...
Две души.
Если голос дан от Бога,
Если честь.
И в грядущее дорога
Тоже есть.
«Дили-дон» – бокалов пенье.
Нынче май.
Скоро пост, потом Успенье,
Дальше – рай.
«Дай, любимый, погадаю»!
- Погадай.
«Я сегодня умираю».
- Умирай.
Год семнадцатый за гробом
Побредет.
Наша гордая Ниоба –
Этот год.
«Дили-дон» – еще немножко
Мне налей.
Лица белые в окошке
Фонарей.
И октябрь в окно стучится,
Прост и прям,
Пожелтевшею страницей
Телеграмм.
«Дили-дон» – заупокойный
Звон и бой.
Если можно, то достойно,
Милый мой.
Если можно, то немного
Погоди.
Обрывается дорога
Впереди.
Остывает свод небесный.
Холода.
Дальше речи неуместны,
Господа...
1977
Почти убежал от удачи и шума,
От стона и плача, и бега, и свиста,
Но снова шабашит негласная дума:
И пялится око умно и угрюмо
Новопреставленного Евангелиста.
И руки, что пряли, пахали и жали,
И очи, что мимо смотрели работы,
Дабы не дрожали, к оружью прижали,
Заряды забили в святые скрижали,
И прем, упакованы в речи и роты.
О, Господи, хочется хлеба и воли,
Как хочется слова, не крови и пули,
Пусть не без печали и смерти и боли,
Пусть с долею страха в невольном глаголе,
Чтоб прежде свершили и после уснули.
Но этакой блажью терзаться в рассудке
Не выйдет, мой милый, не выйдет без крови,
Соленые слезы, соленые шутки,
Лишь с виду печальны, не важны, не жутки,
Полки лишь в засаде, полки наготове.
Не хлебом единым... но все-таки хлебом,
Не верой одною... но все-таки верой...
Не промыслом вечным и, к счастью, не небом,
Тому – Святополком, а этому – Глебом,
Но рано ли, поздно, а – полною мерой.
1978
Мы связаны бываем с целым светом –
Листком бумаги, ниткой телефонной
И детскою игрой в любовь и долг.
Но вот приходит время расставаться,
И нити рвутся с треском или тихо,
И, кажется, ничто уже не тронет
Твоей души – ни искренность, ни право
Убить тебя реально или в мыслях.
Живешь в лесу и ходишь за грибами,
И ловишь рыбу даже равнодушно,
Забыв, что у нее, быть может,
Подобная твоей, угрюмая и нежная душа.
Отрезав голову и выпотрошив рыбу,
И вылив на железо масло,
Что привезла тебе печальная курсистка;
Застенчиво на нежность намекая,
Еще когда ты был свободен,
Не всунут в одиночество,
Как голос в тело, как гвозди в банку из-под краски,
Как мышь по шею в мышеловку,
Как скальпель в глаз, и как в кулак змея.
Однако же, вернемся к сковородке.
Зажарив рыбу на шипучем масле, –
Полезной памяти курсистки,
Ты вытащишь из банки из-под краски
Хорошие и правильные гвозди
И, обкусав, конечно, не зубами –
Кусачками округлые головки,
Вобьешь их в стену.
Для чего же рыба?
Конечно же, для силы.
Хороший завтрак прибавляет силы.
Но главное – сумей не переесть.
Потом восстань, помой посуду,
И, разбежавшись, стукнись головою,
Но если смел, полезнее – лицом
Об эту стенку. И когда железо
Войдет в твою расколотую плоть,
Ты, как и я, сумеешь ощутить
Живую связь тебя и мира,
Конечно, если гвозди
Уже успеют заржаветь от влаги –
В лесу ее всегда намного больше,
Чем в городе, напичканном теплом и духотой.
Так, если ржавчина, считай – пришла удача.
Побившись головой или лицом
Об эти гвозди,
Иди живи, и пусть гниет лицо,
И вот когда слепой, в коросте,
В хлопьях гноя, ты закричишь,
Не выдержав гниенья,
Сумеешь ощутить, с какою силой
Твоим несчастьям сострадает мир,
Умри потом спокойно. Не забудут,
А будут говорить:
Он просто глуп,
Не стоило так биться головою,
Не только что лицом,
Смотрите, ничего не изменилось...
Ты им не верь, и не печаль души,
Как воды, загорожены плотиной,
Когда-нибудь весной сумеют путь найти –
Внизу ли, сбоку, а может, через край перевалив,
Когда-нибудь, но выйдут за пределы водоема
И проведут свою полезную работу.
Так твой поступок незаметно
Для их ума
Изменит их и жизнь и представленье,
О том, как следует и жить и поступать,
И даже, к счастью,
Изменит жизнь неверующих в это.
Но какова механика влиянья
И в чем секрет, и сам я не пойму.
Но станет мир щедрей на состраданье,
И никакая сила помешать не в силе
Забытой боли сделать милосердней
Живущих после нас,
И вслед за нами.
1978
Как летний вечер душен и протяжен,
И потным жаром тянет от камней,
Да, путь земной недолог и продажен,
Так человек на кол бывал посажен,
А вот за что – всевышнему видней.
Не умирал, в сознаньи пребывая,
Сквозь боль смотрел туманную окрест –
А сквозь нее земля плыла кривая,
Каленая, сквозная и живая,
Похожая на чашу, а не крест.
И первый день толпа еще глазела,
Хоть скорбный вид ее не веселил,
Как хорошо и плавно гибло тело –
Оно еще жило, оно уже летело,
Да, на колу, без примененья крыл.
На день второй заела ждавших скука.
И то – прождали сутки с небольшим.
- Молчит, - сказали, - надо же, ни звука,
Смотреть и ждать бессмысленная мука, -
И разошлись, растаяли, как дым,
Дым от костра, от спички, от пожара,
Дым от судьбы, от истин, от времен,
Дым от сгоревшего земного шара,
Дым юности, любовного угара,
Дым выцветших хоругвей и знамен.
На третий день сломило тело волю.
И мир, как дым, растаял из очей,
Живой внутри себя, он жил, еще позволю
Сказать, что выбрал сам указанную долю,
Единственный средь них, ненужный и ничей.
И девочка, зеленые сапожки,
От сытости похожа на слона,
Швырнула камень хоботком ладошки,
Движеньем гибким, как походка кошки –
Да жив ли он, и метка ли она?
Конечно, как стрелок закваски экстра-класса,
Как мастер мастеров-ухватки-хоть-куда,
Ударил камень в грудь, ускоренная масса,
Пустила кровь, достигла даже мяса –
И дальше в путь, как по камням вода.
И он вздохнул и мир увидел снова,
И счастлив был, что жизнью наделен,
Дымил закат, что было так не ново,
Не без него – и то была основа,
Что нежен был его разумный стон.
1978
Вы видели, как медно-тяжело,
Не долгом движимы, но – правом,
По камню, по лесам и травам,
Дороги мимо, через скалы,
Где наверху насуплены орлы,
Идут мужи оставленных времен,
Главою задевая небосклон.
Я видел их. И видел, как один
Из нас ступил навстречу этой рати,
И вынул вдруг – с какой, скажите, стати? –
Покрытый зеленью аршин.
И, путь пройдя от туфель до вершин,
Обмерил на ходу длину ушей и носа,
Не одного не обронив вопроса.
Затем ушел и скрылся от людей,
А я бежал за медными стопами,
Я прял, как лошадь близ волков, ушами,
Я жертвы ждал, неведомых идей,
А наглеца ругал я: «Лиходей,
Как мог коснуться он прекрасно медных лиц,
А не лежать в пыли пред ними ниц».
Текли года. А шаг их все твердел,
Знакомый жест у главного сорвался,
Но я до смысла жеста не добрался
Или, верней, осмыслить не посмел,
Хотя не знал других на свете дел,
Как где-то сбоку мельтешить рысцой
Питаясь подаяньем и пыльцой.
Я чуда ждал – разгадки бытия,
Я был влеком и волей и обетом.
Не отставая ни зимой, ни летом,
Смотрел завороженно я,
Одну мечту лелея и тая –
Понять, постичь и встать в тяжелый ряд,
И в землю опустить свой медный взгляд.
И вдруг – о ужас, новый поворот,
Мне обнажил в ряду их прибавленье,
Будь проклято тяжелое мгновенье:
Тот измеритель, выскочка, урод,
Шел величав, сведя надменно рот,
Главою задевая небосвод...
Из тела жизнь уходит ввечеру,
Тяжелый ряд за сумраком не виден,
Ушедших жребий для меня завиден,
Как холодно, как пусто на ветру,
Остатки сил последних соберу
И повторю их странные слова...
Что жизнь всегда прекрасна и права.
1978
В прокрустово ложе положен дурак
И вынесен после наружу.
Доволен дубина, охотник до драк,
Что вынесен прямо на стужу?
Вот первое действие жизни такой,
Второе – заслуженный – тут же покой.
Не опытом школьным ему пренебречь,
Когда предлагают и шапку, и шубу.
Ну, ноги короче. Но голову с плеч –
Не сняли родную голубу.
А зря, между прочим, такой голове
Валяться бы место – в замерзшей траве.
Но в сани, да в дом, да на лавку сынка –
И в слезы, содеяв, мамаша.
На стол полведра со звездой коньяка,
В закуску – оладьи да каша.
И выжил, воскрес, отошел, раздобрел,
Полчетверти века свободен от дел.
Но действие третье невольно грядет,
Рожденье наследника – хочешь, не хочешь.
Случайная баба к тебе подойдет,
И ночью над ней со стараньем хлопочешь –
Недюжинный даже здоровому труд...
Но вырос огромней тебя баламут.
И ты ли, не ты ли – в том нету беды,
Но ложе железное брошено в море.
Обломки плывут и торчат из воды,
Владельцы повесились вскорости с горя,
О, бедные люди. О, бедный дурак,
Об этой беде ты не думал никак.
Финал – не финал, но попроще лежак,
Дурак и потомок собрали,
На новом усердно и новый дурак,
Ишачит сегодня в финале...
Замена, конечно, была хороша.
У сына на палец короче душа,
Но ноги в порядке, но сердце – мотор,
Работает споро и лихо.
Не понял я, правда, Творца до сих пор,
Лишь горблюсь покорно и тихо,
Но им помогаю, калеку – люблю.
Чуть меньше, чем он, милосердно рублю.
1978