Однажды французский поэт Макс Жакоб, по происхождению еврей, увидел на стене своей комнаты в Париже тень Христа. Кончалось первое десятилетие двадцатого века, время стояло апокалипсическое, знамения становились явью. Жакоб принял католичество, уехал в провинцию, долгие годы прослужил привратником в маленькой церкви, писал стихи, а жил на скромные деньги от продажи своих картин. Нацисты нацепили на него желтую звезду. Умер он в начале сорок четвертого, в концентрационном лагере.
1.
Макс Жакоб жалеет жаб –
до чего ж уродцы!
Скрип и скрежет, хрип и храп
слышатся в болотце.
Пахнут ряскою ветра
на пустом пригорке.
У Жакоба до утра
свет горит в каморке.
Спит ограда. Спят кусты
у закрытой двери.
Спят могильные кресты,
как глухие звери.
Спят церковные ключи
на гвозде в каморке...
Что привратнику в ночи
делать на пригорке?
То и делать, что смотреть
на загривок жабий,
высунувшийся на треть
из болотной ржави,
да на то грань о грань,
блик о блик дробится,
как вздымается гортань
у ночной певицы.
Смотрит, сам тому не рад,
ревностный католик
на языческий обряд
этих жабьих колик.
Раздуваются тела,
ухает утроба –
и горит, горит дотла
сердце у Жакоба.
Но дается ж благодать
этим тварям слабым!
Да и как не распевать
прирожденным жабам,
да и как не заскрипеть
песенкой простою –
им по кочкам не сидеть
с желтою звездою.
2.
Как-то раз пришли на двор
Ненависть и Злоба –
и с печальных этих пор
нет нигде Жакоба:
сгинул тихо, как возник,
легкий призрак плоти,
как последний жабий крик
в замершем болоте.
Жирной слякотной землей
след Жакоба впитан.
За колючей, за глухой
проволокой спит он.
И в горячке просит пить,
и честит хворобу...
Десять дней осталось жить
на земле Жакобу.
И тогда он видит сон:
краски да треножник,
он еще в Париже, он –
молодой художник.
Юной кисти пыл и прыть,
вечность – на учебу...
Девять дней осталось жить
на земле Жакобу.
Выплывает, снам вослед,
из болотной жижи:
Божьей милостью поэт,
он еще в Париже.
И слова идут-бредут,
словно в такт ознобу...
остается пять минут
на земле Жакобу.
Наяву он, как во сне,
видит – ближе, ближе:
тень возникла на стене,
как тогда в Париже.
И уже плывет над ним
из дневного мрака
круглой каски черный нимб
по стене барака.
3.
О, пророчество! Волшба!
О, начало века!
Все казалось: есть Судьба –
выше человека.
Под напором вещих строф
ежилась бумага –
поступь грозных катастроф
грезилась, как благо.
Но верней, чем Божья тень
на стене у Макса,
расползался черный день
над землей, как вакса.
И пока в глубинах строк
ворожил художник,
чистил тысячи сапог
дьявольский сапожник.
Но верней, чем Божий след
в памяти Жакоба,
нисходил на Божий свет
черный отсвет гроба.
И покуда растирал
стихотворец краски,
восходил на пьедестал
жабий абрис каски.
Это въяве, не во сне,
это в недрах быта:
на разрушенной стене
тенью тень покрыта.
Едким дымом скрыт зенит –
свету не пробиться:
что потомкам сохранит
эта плащаница?
...Спит ограда. Спят в ночи
травы на пригорке.
Спят церковные ключи
на гвозде в каморке.
Только жабы, как всегда,
тянут свой молебен...
Гаснет желтая звезда
на холодном небе.
1976