ОГОНЬ ЖЕЛАНИЙ
Анонс
Вада, или Эмелин Невада Хольц, самая богатая девушка Америки, отправляется в Англию, где она должна обручиться с аристократом, которого никогда не видела.
Несчастный случай, происшедший в дороге с ее компаньонкой, представляет ей возможность вкусить полную свободу Продолжая путешествие под вымышленным именем, девушка открывает для себя Париж XIX века с его Латинским кварталом и Монмартром Из-за своей неопытности и неискушенности она попадает в непредвиденные и даже порой опасные ситуации.
Вада посещает студию художника. Не задумываясь о будущем, она полюбила Пьера Вальмона, красивого журналиста и художника, который своим поцелуем окончательно покорил ее сердце.
От автора
Действие этого романа развивается на фоне исторически достоверных событий, связанных с символистами и Левобережьем Парижа в 1890-е годы. В сюжетной канве задействованы реально существовавшие лица, и среди них известный поэт Поль Верлен, публицист Лео Таксиль и Жозеф Пеладан. Не выдуманы и литературные вечера в «Солей д'Ор». Маркиз де Гаита проводил спиритические сеансы, бодрствуя по ночам и поддерживая себя с помощью морфина и гашиша. Он занимался выделением астрального тела и считал, что его самого одолевают ларвы — низменные злые духи. Маркиз почти полностью потерял рассудок и умер тридцати шести лет.
Через несколько лет после описываемых событий для Ля Гулю наступили тяжелые времена. Она пробовала быть цирковым борцом, укротительницей львов, затем, окончательно опустившись, стала прислугой в публичном доме и в конце концов побирушкой и попрошайкой. Бывшая танцовщица жила в убогой кибитке, и единственным напоминанием о ее прошлых успехах было кружево от юбки, в которой она когда-то выступала в Мулен Руж.
Ля Гулю сделала из него занавеску, и, серая от времени и пыли, она служила ей до последних дней. Ля Гулю умерла в 1929 году.
Глава 1
1892 год
— Эммелин Невада Хольц! Ты поступишь так, как я сказала!
В ответ послышался легкий смех, затем голос девушки:
— Теперь я знаю, мама, когда ты сердишься: если ты называешь меня Эммелин, значит, ты раздражена.
— Ну ладно, ладно, Вада! — уступила мать. — Хотя я никак не могу понять, почему твой отец позволил тебе так себя называть. Более смешное и нелепое прозвище вряд ли можно себе представить.
— Если что и смешно, так это мое настоящее имя, — ответила Вада. — Когда мне было года два и я начала говорить, то сообразила, что можно его уменьшить и вместо Невада произносить Вада.
— Право же, все имена, которые мы тебе выбрали, очень американские!
— Ну, конечно, мама, все сейчас хотят быть американцами.
Разговаривая с матерью, девушка встала и прошлась по роскошно обставленной нью-йоркской гостиной, окна которой выходили в Центральный парк.
Деревья уже начинали зеленеть, и тюльпаны на клумбах были необыкновенно красивы.
— Мама, мне с тобой и здесь очень хорошо, — сказала Вада спустя какое-то время. — Мне совсем не хочется ехать в Англию.
— Но я хочу, чтобы ты поехала, дорогая. Я все решила и настаиваю, в этом случае ты должна поступить так, как я говорю.
Вада отвернулась от окна и посмотрела на мать.
Миссис Хольц сидела на диване перед камином; ее ноги прикрывал плед из горностая, отороченный мехом соболя.
Неделю назад, после того как они окончательно решили побывать в Англии, миссис Хольц, выходя из экипажа, внезапно почувствовала острую боль в спине, и доктор прописал ей полный покой, по крайней мере в ближайшие две недели.
Все еще очень красивая, со светлыми пышными волосами, чуть тронутыми сединой, в юности миссис Хольц была прелестной девушкой, настоящей красавицей-южанкой.
Но и тогда она уступила бы очарованию своего единственного чада. Эммелин, или просто Вада — она предпочитала, чтобы именно так ее называли домашние, — была просто неотразима.
Мать оценивающе смотрела, пока Вада пересекала комнату, неслышно ступая по мягкому ковру. Подойдя к дивану, девушка опустилась около нее на колени.
Матовые светлые волосы цвета пшеницы, которую солнце еще не успело позолотить, были откинуты назад и открывали овальный лоб прелестной формы; ниже в окружении длинных ресниц сияли огромные синие глаза.
Миссис Хольц всегда утверждала, что они достались ее дочери от не столь далекого ирландского предка, который пересек Атлантику в поисках в Новом Свете свободы и, возможно, фортуны.
Глаза Вады ярко выделялись на лице, а совершенной формы лоб и волевой подбородок придавали ее облику достоинство, которое нередко отсутствует у многих красивых женщин.
— Позволь мне остаться с тобой, мама! — умоляла дочь.
Если Вада и была решительной, то ее мать — в еще большей степени. Именно миссис Хольц всегда была в семье направляющей и движущей силой.
Ее муж, один из самых богатых нефтяных королей Америки, правил своей внушительной империей железной рукой. Но дома попадал под каблук своей очаровательной и своенравной супруги.
— Вада, — начала миссис Хольц, — я уже все окончательно обдумала и не собираюсь менять планы, даже из-за своей больной спины, чего бы мне это ни стоило.
— Мы можем отправиться, когда тебе станет лучше, мама. Я не смогу находиться в Англии одна, без тебя.
— А может быть, все к лучшему, — сказала миссис Хольц философски. — Я много об этом думаю и чувствую, что ты будешь вести себя увереннее, если меня там с тобой не будет. К тому же не секрет, что красивые матери склонны затмить своих дочерей! Вада рассмеялась.
— Но мне нравится, когда меня затмевают, мама! И потом, как мне говорить с герцогом? Если ты будешь рядом, то подскажешь нужные слова, те, которые следует сказать.
— Очень важно, чтобы ты твердо почувствовала себя на ногах, — резко произнесла миссис Хольц. — Ведь это не я, а ты собираешься замуж за герцога.
Вада поднялась с колен и села на банкетку перед камином.
Отблески пламени золотыми искорками играли в волосах девушки; ее лицо стало очень серьезно, когда она еле слышно произнесла:
— Я не могу это сделать, мама. Мне очень жаль, но я не могу выйти замуж за человека, которого не люблю.
Миссис Хольц не в состоянии была скрыть свое раздражение.
— Право же, Вада, слишком поздно думать о такой чепухе. Я тебе не раз говорила, что в Америке нет никого, кто был бы тебя достоин и за кого ты могла бы выйти замуж — никого!
В глазах Вады промелькнуло легкое озорство, и с лица мгновенно сошло серьезное выражение.
— Но, мама, у нас такая огромная страна и в ней такое множество мужчин!
— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, — раздраженно произнесла миссис Хольц. — В нашей среде я не вижу ни одного молодого человека, который был бы тебе ровней и чье состояние можно было бы сравнить с твоим.
— Вот это истинный ответ, — сказала Вада. — И все-таки, мама, молодые люди считают за честь бывать на балах дебютанток — таких же, как я, девушек, начинающих взрослую жизнь, и многие из них готовы сделать мне предложение.
— Задумайся хотя бы на секунду: если ты примешь предложение одного из тех неоперившихся юнцов, о которых сейчас говоришь, сможешь ли ты когда-нибудь с уверенностью сказать, что он действительно интересовался тобой, а не твоими миллионами?
Вада молчала, а мать продолжала говорить уже тише:
— Я тебе и раньше объясняла, Вада, что невозможно, абсолютно немыслимо отделить человека от того, что он имеет. Как можно, например, спросить:
«Ты полюбила бы меня, если бы я не был президентом — или принцем Уэльским — или Карузо?»
Миссис Хольц выдержала паузу.
— Ты же понимаешь, их невозможно представить вне того окружения, в котором они тебе являются, без регалий, не облаченными в мундиры. То же самое касается и тебя.
— Ты хочешь сказать, — произнесла Вада, — что ни один мужчина не полюбит меня такой, какая я есть?
— Конечно, нет! — ответила миссис Хольц. Я надеюсь, что в твоей жизни тебя будут любить многие, но ведь речь идет о замужестве… Можешь ли ты быть уверена, что после нескольких встреч на балах или приемах мужчина полюбит в тебе — тебя саму?
— Ты имеешь в виду, что на меня смотрят сквозь золотую завесу? — спросила Вада.
— Именно так, — согласилась ее мать. — Это очень удачное сравнение. Ты окружена ореолом, сиянием и блеском — ты миллионерша, самая богатая девушка в Америке!
Стало тихо. Затем миссис Хольц произнесла примирительно:
— Я люблю тебя, Вада, и стараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы тебе было хорошо — и сейчас и в будущем.
— Выдавая меня замуж за человека, которого я никогда не видела и которого интересует только мое богатство, а не я сама? — спросила Вада, и в ее голосе послышались нотки сарказма.
— Верно, именно так! — подтвердила в ответ миссис Хольц. — Поэтому я и выбрала для тебя человека, который может дать кое-что взамен. А что есть у американцев? Могут ли они предложить тебе что-то лучшее или хотя бы равноценное тому, что ты уже имеешь?
Вада молчала, и ее мать продолжила:
— Английский герцог даст тебе такое положение, выше которого в мире нет ничего, кроме, конечно, королевского титула.
— Удивляюсь, почему ты не подыскиваешь мне принца, — произнесла Вада.
— Непременно бы это сделала, если бы хоть один свободный принц был на примете, — в той же тональности и с той же интонацией ответила миссис Хольц. — Но настоящие члены королевской семьи, если они действительно достойны своих высоких титулов, женятся или выходят замуж за людей своего круга. Другие же, называющие себя принцами, вроде некоторых итальянцев, обыкновенно оказываются самозванцами.
— Я знаю, мама, что ты очень тщательно, во всех тонкостях изучила этот вопрос, — сказала Вада таким тоном, что фраза вовсе не прозвучала комплиментом.
— Я пытаюсь во всем разобраться, — ответила миссис Хольц. — Я хочу, чтобы мое единственное дитя получило от этого мира все самое лучшее, что он может ей дать. Я хочу, чтобы ты была счастлива, хотя ты, наверное, так не думаешь.
Вада встала с банкетки и ближе подошла к дивану.
— При этом, мама, ты почему-то забываешь, что у меня могут быть собственные чувства. К тому же у меня есть сердце, и как всякая девушка в моем возрасте, я, конечно, хочу, чтобы меня взяли в жены, но хочу еще и влюбиться!
Миссис Хольц вздохнула.
— Только очень молодые особы могут быть такими ненасытными и забыть о благодарности.
— Что ты имеешь в виду? — поинтересовалась Вада.
— Я имею в виду, — начала миссис Хольц, — что ты требуешь от жизни слишком много. Ничто не совершенно, и жизнь не обходится без отрицательных эмоций, в ней всегда достаточно не слишком приятных моментов.
Заметив, что дочь внимательно слушает, миссис Хольц сделала паузу.
— Тебе многое дано, и ты должна быть благодарна за это судьбе, — продолжала она. — Счастливый дом, множество удобств, необыкновенная красота, которая тебя окружает, огромное состояние… И тебе этого мало! Ты ждешь любви чужого человека, мужчины, которого никогда не видела, ты хочешь сказочного романа, какие существуют только в книгах!
— Да, но это же так естественно! — воскликнула Вада. — Так и должно быть!
— Естественно то, что ты полюбишь своего мужа, а он тебя, — но после того, как вы поженитесь. Так обычно и бывает у миллионов супружеских пар — всегда и везде.
Вада молчала, не отвечая, а миссис Хольц тем временем продолжила:
— Во Франции броки всегда устраивают, и, как я понимаю, они оказываются чрезвычайно удачными. В Англии, со времен норманнских завоеваний, браки обычно заключают так, чтобы невеста в виде приданого могла принести земельный надел, который присоединяется к земле жениха и прекрасно вписывается в его владения.
— Или деньги, на которые можно прикупить землю, — тихо проговорила Вада.
— На Востоке жених и невеста никогда не встречаются до официальной церемонии бракосочетания. — Миссис Хольц развивала начатую тему. — Все устраивают свахи и сваты, астрологи и предсказатели судеб, да так, что в Индии, например, разводов не бывает.
— Давай вернемся к Англии, — сказала Вада. — Ты же не можешь отрицать, что в среде аристократов часто случаются скандалы, я сама о них читала.
— Это не делает тебе чести. Ты не должна о них знать, — строго сказала миссис Хольц. — Я всегда старалась прятать от тебя бульварные, скандальные газеты.
— Но скандалы-то существуют, не так ли? — настаивала Вада.
— Если они и возникают, то после замужества, — не сдавалась миссис Хольц. — Я же не пытаюсь скрыть от тебя, что ходит масса сплетен об увлечениях принца Уэльского некими молоденькими красотками.
На минуту миссис Хольц остановилась, затем продолжила:
— Но с принцессой Александрой он всегда держит себя очень осмотрительно, и в официальном свете они предстают весьма счастливой парой.
— Это как раз тот самый тип брака, который ты мне рекомендуешь? — спросила Вада.
— Я ничего подобного тебе не рекомендую, — холодно ответила ей мать. — Если ты поведешь себя со своим мужем умно, как я с твоим отцом, вряд ли он будет засматриваться на чужих женщин.
— А если такой грех все-таки случится? — настаивала Вала.
Миссис Хольц вытянула перед собой холеные руки, на пальцах сверкнуло несколько бриллиантовых колец.
— Я думаю, что с английским герцогом, даже если он когда-нибудь отойдет от тебя, ты будешь обеспечена надежнее, чем с каким-нибудь американцем, который тебе вряд ли что-нибудь оставит, кроме не очень-то счастливых воспоминаний.
— Ты хочешь сказать, что если я стану герцогиней и буду носить на голове корону, то это все компенсирует?
— Да, это компенсирует многое, — ответила миссис Хольц. — По крайней мере ты начнешь свою замужнюю жизнь, зная, что не испытаешь неприятных ощущений всякий раз, когда он нежен с тобой, а ты подозреваешь, что он только и думает, когда же попросить тебя выписать чек, взамен которого ты сама ничего не получишь.
— Все это так омерзительно, так ужасно! — в отчаянии воскликнула Вада.
— Дорогая, ну поверь мне, ведь я желаю тебе добра: ты не будешь счастлива в Америке, я в этом уверена.
— Мне нравится Америка, я люблю Америку, это моя родина, — произнесла Вада.
— И кроме американок, нет в мире других женщин, которые бы так легко приспосабливались к новым условиям, — сказала миссис Хольц. — У них необыкновенная способность адаптироваться, этого нет ни в одной другой стране.
— Я не желаю ни к чему приспосабливаться, — надув губы, произнесла Вада.
В ответ миссис Хольц промолчала, а ее дочь после короткой паузы сказала:
— Не могу представить, чтобы мой отец захотел выдать меня замуж за иностранца, тем более за англичанина.
— Вот тут ты не права, — ответила миссис Хольц. — Твой отец согласился, — а он всегда со мной соглашался, — что, когда ты станешь достаточно взрослой, мы вместе должны будем выбрать тебе мужа.
Вада сделала нетерпеливое движение, но прерывать не стала, и ее мать продолжила:
— Твой отец с самого начала знал, что его дочь не такая, как все дети. Вот почему ты воспитывалась в сельской тиши, вдали от газетных репортеров, вульгарности и крикливой рекламы, которые окружают детей других богатых родителей.
— Папа боялся, что меня могут похитить!
— Да, действительно, — согласилась миссис Хольц. — Могу сказать, что поэтому тебя никогда не фотографировали. И с тебя не писали портреты.
Миссис Хольц взглянула на дочь и чуть задумчиво добавила:
— Мне бы очень хотелось иметь твой большой портрет, который бы запечатлел тебя такой, какая ты сейчас. Пусть даже набросок, сделанный тем умным молодым человеком, чьи рисунки я обожаю. Как же его зовут?..
— Чарльз Дана Гибсон, — машинально ответила Вада.
— Да, да, Гибсон, — повторила миссис Хольц. — Я уверена, что тебя бы он удостоил такой чести. Ты как раз в духе его героинь — «Гибсонова девочка», как называют этот типаж.
Вздохнув, миссис Хольц продолжила:
— Твой отец никогда даже в мыслях не допускал, чтобы твои фото украшали популярные журналы или мерзкие дешевые газеты, которые продают на каждом углу.
— Думаю, он сам назначал редакторов многих газет, — сказала Вада.
— А почему бы и нет? Твой отец мог все; кроме того, он сам владел несколькими газетами. Во всяком случае, отсутствие шумной рекламы позволило тебе спокойно жить; я всеми силами ограждала тебя от пошлости, которая крутится рядом с американскими дебютантками.
— У меня нет никакого желания бывать на нью-йоркских балах или общаться с людьми, которые не хотят, чтобы я была среди них. — Вада произнесла это почти вызывающе.
— Ну что ты! Они хотят видеть тебя в своем ГФУГУ, — возразила миссис Хольц, — но в Нью-Йорке нет таких пышных и блистательных развлечений, какие будут у тебя в Англии.
— Когда я стану герцогиней?
— Да, герцогиней, — с гордостью ответила мать.
Помолчав, Вада сказала:
— Мама, я хочу кое-что тебе предложить. Позволь мне всего год пожить обычной светской жизнью, встречаться с молодыми людьми, которых ты сама мне выберешь, — в Нью-Йорке или любом другом месте Америки. Если за это время я не встречу того, кого полюблю, я поеду в Англию.
Миссис Хольц рассмеялась.
— Но право же, Вада, как можно быть такой наивной? Неужели ты такая глупенькая, что думаешь, будто английские герцоги станут ждать, пока американская наследница соблаговолит отыскать их, — словно это грибы в лесу.
И она снова разразилась смехом.
— Моя дорогая, встретить герцога совсем не просто. Их всего-то около тридцати, и они прекрасно понимают, сколь привлекательно их высокое положение!
Вада взглянула на мать, но та продолжала:
— Если бы я не училась вместе с матерью герцога в школе во Флоренции, тебе бы никогда не представилась такая возможность, но наша дружба продолжается все эти долгие годы.
Миссис Хольц выдержала паузу.
— Когда вдовствующая герцогиня приезжала шесть лет назад в Америку, она жила с нами на Лонг-Айленд. Тогда мы все и обсудили, правда, в общих чертах, тем не менее хорошо представляя, что может произойти, когда ты станешь взрослой.
— Я помню герцогиню, — сказала Вада, — она внушала мне страх.
— Герцогиня происходит из очень старинного английского рода, — объяснила миссис Хольц, — и поскольку земли ее отца-маркиза граничили с угодьями герцога Грэнтама, было благоразумно решено соединить в браке обе эти семьи.
— Она, должно быть, знала герцога с детства, — сказала Вада. — А ехать в Англию, чтобы выйти замуж за человека, которого раньше никогда не встречала, — совсем другое дело.
— Но вы встретитесь, и ты будешь помолвлена, — сказала миссис Хольц. — О скоропалительном замужестве или о чем-то подобном нет и речи.
Ход собственной мысли ее удовлетворил.
— Обещаю тебе, это будет самая блистательная свадьба, которую запомнит вся Америка.
— Ты действительно думаешь, что мне это может понравиться? — спросила Вада.
— Всем нормальным девушкам нравятся их свадьбы, — парировала миссис Хольц. — Такое событие будет впервые в твоей жизни, когда нет ни соперниц, ни равных тебе. Ты невеста, и к тебе приковано всеобщее внимание.
— Но потом, когда свадьба закончится, останешься наедине со своим женихом. — Голос Вады прозвучал не очень счастливо.
— В твоем случае — с женихом, достойным уважения. Ты с ним встречаешься на равных: ты ему — огромное состояние, он тебе — положение и титул, которому нет цены!
В комнате воцарилось молчание. Затем Вада встала и нервно направилась к фортепиано.
Она взяла ноту, присела и заиграла вступительные такты Свадебного марша Мендельсона. Затем закрыла крышку инструмента, поднялась с табурета и подошла к окну.
— Иного пути нет, — тихо объяснила миссис Хольц. — Обещаю тебе, если последуешь моему совету, ты будешь намного счастливее, чем отдав предпочтение любви — чувству обманчивому, вероломному и часто жестокому.
Вада по-прежнему смотрела в окно. Через несколько минут миссис Хольц оживленно продолжила свои рассуждения:
— Все уже устроено, и мисс Спарлинг согласилась тебя сопровождать до тех пор, пока не передаст с рук на руки матери герцога.
— Нэнси Спарлинг? — переспросила Вада.
— Да, дорогая. Ты помнишь ее? Это сестра епископа из Нью-Йорка, очень обаятельная женщина. Она любит путешествовать и очень много ездит. Я буду совершенно спокойна, зная, что ты под ее присмотром.
— Когда мы уезжаем? — тихо спросила Вада. Глаза миссис Хольц победоносно сверкнули она поняла, что ее дочь приняла как неизбежность то, что ей уготовано.
— На следующей неделе.
— На следующей неделе? — Вада отвернулась от окна. — Но это невозможно!
— Почему? — поинтересовалась ее мать.
— Ну хотя бы потому, что мне нужно обновить гардероб.
— Я об этом уже подумала, — сказала миссис Хольц. — Не хочу, чтобы газетчики разузнали, что ты едешь в Европу, — они легко могут заподозрить скрытые мотивы твоей поездки. Поэтому купишь туалеты и все, что тебе необходимо, в Париже.
— Так, значит, я еду в Париж? — спросила Вада с интересом, которого до сих пор не было.
— Да, я предусмотрела это для тебя, — сказала миссис Хольц, — и страшно огорчена, что сама не могу с тобой поехать. Побывать в Париже весной — сказочная мечта всех американок!
На ее лице появилась улыбка, вызванная воспоминаниями; затем она продолжила:
— На наше счастье, Нэнси Спарлинг знает Париж так же хорошо, как и я, если не лучше. Она там жила несколько месяцев и отвезет тебя к лучшим модельерам Франции — Уорту, Дусе или Руфу.
— По крайней мере, это звучит заманчиво, — сказала Вада.
— Я хочу, чтобы ты, когда приедешь в Англию, выглядела нарядной и была одета, как подобает девушке твоего положения и состояния, — продолжала миссис Хольц. — Нигде в мире, кроме Парижа, ты не найдешь такой изысканной одежды! Одно это, Вада, должно заставить тебя мечтать о поездке!
— Очень хочется увидеть Париж. Я всегда мечтала побывать в этом городе. Ты же знаешь, мама, как мне интересно новое французское искусство и новые идеи, которые, кажется, всегда исходят из французской столицы.
— Я совсем не хочу, чтобы ты попусту тратила время на подобную ерунду! — резко возразила миссис Хольц. — Англичане верны традициям, а что касается искусства, там в каждом аристократическом доме есть превосходные картины, которым нет равных в мире.
Вада ничего не ответила, но ее глаза засветились — впервые за время их разговора.
— В любом случае одной недели в Париже тебе совершенно достаточно, чтобы купить все, что требуется, — продолжила миссис Хольц. — Какие-то туалеты можно будет потом дослать, хотя французы сноровисты и расторопны — они способны сотворить целое приданое вдвое быстрее, чем требуется иному портному, чтобы сшить всего одно платье.
— Хочу увидеть Париж весной! — тихо, будто самой себе сказала Вада.
— Скоро тебе представится такая возможность, — ответила миссис Хольц. — И запомни, Вада: в Париже ты должна вести себя, соблюдая правила приличия и ни на секунду не забывая, что визит в этот город — лишь прелюдия к твоему появлению в Англии.
Миссис Хольц остановилась и взволнованно добавила:
— Я очень хочу, чтобы ты была не только самой очаровательной герцогиней-американкой, но и самой осмотрительной и благоразумной.
— Постараюсь, мама, но мне хочется кое-что тебе сказать…
— Я слушаю, — произнесла миссис Хольц.
— Так вот, — начала Вада. — Если герцог и я не полюбим друг друга, если почувствуем, что не созданы друг для друга, тогда, что бы ни говорили вокруг, я откажусь стать его женой.
— Это настолько маловероятно, — надменно ответила миссис Хольц, — что я даже не намерена обсуждать это с тобой! Герцог очаровательный, интеллигентный, прекрасно воспитанный англичанин. Увидишь, с каким настроением, с какой готовностью он тебя встретит, и я абсолютно уверена: вскоре вы оба обнаружите, что вас влечет друг к другу.
— Надеюсь на это, мама, — тихо произнесла девушка.
Она собиралась сказать что-то еще, но в эту минуту в комнату вошла горничная и направилась к дивану.
— Миссис Хольц, пришла массажистка.
— Спасибо, Джесси. Попроси Карлоса привезти сюда кресло-каталку и отвезти меня в спальню.
— Хорошо, миссис Хольц, — ответила горничная, выходя из гостиной.
— Джесси не поедет с тобой в Европу, — сказала миссис Хольц дочери, когда дверь закрылась. — Она совсем не вписывается в традиции английских слуг.
— Ты считаешь, мама, что Джесси слишком фамильярна, потому что называет тебя «миссис Хольц», а не «мадам», — заметила Вада с улыбкой. — Но это же знаменитая американская независимость!
— Как раз то, что совсем не поощряется в Старом Свете, — парировала миссис Хольц. — Поэтому ты и возьмешь с собой Чэрити.
— Прекрасно! — воскликнула девушка. — С удовольствием предпочту путешествовать с ней, чем с кем-нибудь другим, хотя ты хорошо знаешь, мама, что она часто обращается со мной, как с ребенком.
— Она будет заботиться о тебе, — а это самое главное, — сказала миссис Хольц. — Чэрити — служанка старого закала: знает свое место и в то же время на нее можно положиться. Она много путешествовала со мной, и я буду скучать без нее, когда вы уедете. Чэрити умеет себя вести!
— Она, конечно, не будет, как Джесси, судачить с другими служанками, — сказала Вада. — Не удивлюсь, если узнаю, что Джесси продала историю своей жизни одной из самых скандальных газет. Представляешь, как бы это звучало:
«Моя жизнь во дворцах нефтяного короля» или «Тайны семьи Лофтуса Хольца и ее замкнутость»!
— Ну довольно, Вада, — остановила дочь миссис Хольц. — Это совсем не смешно.
— Боюсь, что я близка к истине, — улыбнулась Вада.
— Твой отец испытывал ужас перед журналистами, и я ощущаю то же самое, — произнесла миссис Хольц. — Тебе следует быть очень осторожной: никто не должен знать, что ты едешь в Европу, на каком судне отправляешься. Каюты, конечно, будут заказаны на имя Нэнси Спарлинг. И никто ни за что не догадается, что ее сопровождает богачка Эммелин Хольц.
Вада рассмеялась:
— Знаешь, мама, мы так долго боялись своей собственной тени и избегали любого упоминания о нашей семье, поэтому я не верю, будто имя Эммелин Хольц сейчас что-то значит для широкой американской публики.
— Будет значить, да еще как, если газетчики что-нибудь прознают и примутся за свое, — грустно заметила миссис Хольц. — После этого, Вада, ты уже не сможешь нигде появиться, не собрав вокруг себя толпы любопытных и репортеров. Говори все, что угодно, лишь бы это не появилось на следующее утро в газетах; покупай новую шляпу или туфли, но делай это так, чтобы никто не строил догадки: что такое из ряда вон выходящее ты собираешься в них совершить!
Вада вздохнула:
— Ты права, мама. Я все это ненавижу.
— Тогда поверь, что тот жизненный путь, который для тебя определил твой отец, — единственно верный. А я лишь исполняю его волю.
Эти слова как будто тронули Валу. Она опустилась на колени перед сидевшей на диване матерью и, наклонившись к ней, поцеловала:
— Я люблю тебя, мама! И сделаю все, как ты скажешь; я поеду в Европу и встречусь с герцогом.
— Ты выйдешь за него замуж, Вада! — тихо сказала миссис Хольц.
— Я подумаю, — пообещала Вада. Миссис Хольц с неожиданной нежностью прикоснулась рукой к щеке дочери.
— Ты очень хорошенькая, дитя мое! Представляю, с каким удовольствием со временем я буду вспоминать тебя на официальной церемонии в день открытия парламента, когда в Букингемском дворце обычно дают бал: там тебя представят ко двору и королеве Виктории, и твои волосы украсят три белых пера принца Уэльского.
— Все это звучит очень торжественно, — сказала Вада, — но когда, с тремя белыми перьями, я буду уезжать в карете из Букингемского дворца и рядом со мной окажется мой муж, сверкающий регалиями, о чем мне с ним беседовать?
— Ну право же, Вада, — стала выговаривать дочери миссис Хольц, — такого рода вопросами ты все только осложняешь.
— Но такие вопросы тоже требуют иногда ответа, не так ли?
— Ты найдешь в Англии столько для себя интересного, — с увлечением, оживленно произнесла миссис Хольц, — это даст тебе массу тем для разговора.
— И все они, кроме одной, будут соответствовать обстановке и случаю.
— Кроме какой? — поинтересовалась миссис Хольц.
— Любви! — ответила Вада. — Согласись, мама, что на это просто так язык не повернется.
В возникшей тишине миссис Хольц нежно потрепала щечку дочери.
— Ты говоришь вздор, дорогая, — произнесла она. — Обещай мне, что поедешь в Англию. Сейчас я тебя прошу только об этом. Все остальное образуется и встанет на место, когда ты приедешь в Лондон. Помнишь, как на рисунке-ребусе: соединяя отдельные фрагменты, получаешь единое целое. А теперь иди и отбери вещи, которые хочешь взять с собой. Только не слишком много! Помни, в Париже тебя ждут приятно волнующие покупки в шикарных магазинах!
— Я не забыла о Париже, — ответила Вала.
Последнее слово она проговорила еле слышно, поскольку дверь открылась и в комнату вошла Джесси в сопровождении слуги, толкавшего перед собой кресло-каталку.
Вместе они осторожно приподняли миссис Хольц с дивана, усадили в коляску, и слуга повез ее через комнату и дальше по широкому коридору, ведущему в спальню, расположенную на том же этаже.
Дом семьи Хольц, большой, уродливый, возведенный из коричневого камня, был одним из самых массивных зданий Нью-Йорка того времени. Вада всегда считала, что этот дом стал слишком велик для их с матерью потребностей после смерти ее отца.
Он умер два года назад, и после однолетнего траура, проведенного в разных поместьях, разбросанных по всей Америке, они приехали в Нью-Йорк всего на два-три месяца, чтобы купить новые туалеты и представить Ваду кое-кому из друзей ее матери.
Девушку удивляло, что ей не позволяют посещать балы. Она была всего на нескольких вечеринках в немногочисленной компании своих друзей.
Всегда, сколько она помнила, для молодежи устраивали балы и вечера, но для нее, даже когда ей исполнилось пятнадцать, в семье существовали самые строгие правила; ей всюду сопутствовала компаньонка, и то, что разрешалось другим девочкам ее возраста, Ваде было запрещено.
Если она танцевала с молодыми людьми, после танца ее немедленно подводили к матери или к той, кто ее сопровождал.
Ей не разрешалось бывать ни на каких пикниках и даже кататься с подругами на лошадях без сопровождения взрослых. С Вадой почти всегда ездила ее мать.
К ним домой часто приглашали друзей Вады, но ее редко оставляли с ними наедине, даже ненадолго. Кажется, к девичьим секретам в их доме относились с неодобрением.
Правда, все это ее не очень волновало, потому что существовало многое другое, чем можно было себя занять. Она любила читать, ездить верхом и не проходило дня, чтобы не отправлялась кататься на лошадях, конечно, вместе с грумом или взрослым спутником, которого выбирала для нее мать.
Когда Вада появлялась верхом на лошади чистейшей породы, от девушки нельзя было отвести глаза. Это было изумительное зрелище!
Вада хорошо играла на фортепиано, и отец приглашал к ней лучших музыкантов, которые развивали ее способности.
Иногда ее удивляло, что во время занятий, хотя учитель музыки был пожилым человеком, в комнате всегда кто-нибудь находился — гувернантка или чаще всего старая служанка Чэрити.
Вада думала, как должно быть им скучно сидеть просто так, но тут же заставляла себя полностью сосредоточиться на том, что играла, и вскоре забывала об их присутствии.
То же самое происходило на уроках французского и немецкого и на занятиях итальянской оперой, которую Вада постигала под руководством итальянского педагога.
Среди ее преподавателей были профессора античной и греческой филологии, латыни, а один из них даже имел ученую степень за труды по английской литературе.
Когда они приходили, гувернантка Вады, очаровательная женщина, дававшая ей первые уроки, всегда присутствовала на занятиях.
Мисс Мирибел Чэнинг обладала незаурядным интеллектом уже в том возрасте, когда женщинам вроде бы еще не положено считаться эрудитами. Она учила Ваду всему, что знала сама, пока не убедила ее отца дополнить образование дочери занятиями с профессорами и опытными педагогами.
— Тебе бы родиться мальчиком, — как-то сказала она Ваде. — Ты бы могла во многом помогать своему отцу.
— А почему я не могу ему помогать? — спросила Вада.
— Так принято, что женщины — покорные жены и матери — сидят дома и всегда со всем согласны, — ответила мисс Чэнинг.
— А если, предположим, у женщины нет мужа, что тогда? — поинтересовалась Вада, думая о самой гувернантке.
— В таком случае ей остается только сожалеть, что она не родилась мужчиной.
Вада часто думала над этими словами мисс Чэнинг, однако говорила себе, что не хотела бы быть мужчиной.
Да, она хотела оставаться женщиной, но мечтала вести более широкую и интересную жизнь, чем было обычно принято.
Правда, много говорилось и писалось об эмансипации, и Вада знала, что молодым американским девушкам теперь разрешалось больше, чем их мамам в том же возрасте.
Тем не менее ей казалось, что ограничений все-таки слишком много — даже круг вопросов, которые представляли для них интерес и которые они хотели обсуждать, был невероятно узким.
Вада понимала, что широкое и глубокое образование отличало ее от большинства сверстниц.
Однажды она поделилась этим с мисс Чэнинг:
— Я знаю, что должна быть благодарна вам за все, что вы мне дали, за все, чему смогла научиться. Без вас я бы просто рисовала акварелью или что-то шила.
— Знания компенсируют отсутствие многого, — призналась мисс Чэнинг.
По ее интонации девушка почувствовала в этих словах какой-то скрытый смысл, будто они должны были ей сообщить что-то очень важное.
* * *
Сейчас, когда ее мать ушла, она села на пол перед камином, и слова мисс Чэнинг совершенно неожиданно всплыли в ее сознании: «Знания могут компенсировать отсутствие многого…»
«А могут ли знания компенсировать любовь?» — спросила себя Вала.
Могут ли знания смягчить ее зависть к женщинам, которых любят только потому, что они любимы, а не оттого, что у них много денег?
Раньше она никогда не относилась серьезно к своему богатству. Но сейчас, думая о миллионах, которые отец ей завещал после своей смерти, о миллионах долларов, приращенных с годами, по мере того, как все больше нефти выкачивалось из нефтяных скважин, Вада понимала, что ее мать была права, говоря о том, что ее дочь не похожа на других девушек.
Могут ли мужчины смотреть на нее и не замечать того золотого пьедестала, на который она возведена, возвышаясь над обычными смертными?
Вся Америка была одержима жаждой богатства. Ради него американцы работали до изнеможения, мечтали о нем, золото мерещилось им везде! Они искали его и находили.
Деньги, деньги! Все больше и больше денег! Американцы свято верили, что за золото можно купить все, что пожелаешь.
«Кроме одного, — сказала себе Вада, — кроме любви!»
Уголек выпал из камина; Вада встала, вспомнив, что ее мать хочет видеть ее за чаем в другом платье.
Вада подумала, что переодевание, эта бесконечная смена костюмов, для богатых — один из способов хоть чем-то занять свое свободное время.
К завтраку они появлялись в утренних платьях, катались верхом в амазонках — костюмах для конных прогулок. Были специальные платья для ленча, а послеобеденные туалеты надевались для вечеров с гостями и для приемов.
К чаю американка надевала платье мягких линий, подчеркивающее женственность. Казалось, это гармонично сочетается с серебряным чайником на серебряном подносе и было раболепски скопировано с чаепитий в Англии — у тех же сословных кругов, к которым принадлежали Хольцы.
Но, конечно, к обеду, даже в кругу семьи, дамы предпочитали вечерние наряды с глубоким вырезом. Спускаясь в них по лестнице, они ослепляли своим блеском глаза одного, самое большее — двух безразличных слуг.
«Переодевания, переодевания!.. — повторяла Вада самой себе, идя по коридору. — Уверена, что этот заведенный порядок — часть какого-то гигантского ритуала, возможно даже игры, предложенной кем-то, кто манипулирует нами, беднягами, словно пешками».
Представив все это, она рассмеялась, но когда вошла в свою комнату, задержалась в дверях и стала ее осматривать с внезапно возникшим неудовольствием.
Комната изобиловала разными художественными безделушками и была обставлена в соответствии с распространенными представлениями об идеальной спальне молодой девушки. Медную кровать с изысканно украшенным изголовьем и основанием по краям обрамляли оборки. На туалетном столике с прекрасным зеркалом лежала белая муслиновая салфетка; сквозь плетения ее ткани были протянуты тонкие розовые ленточки, которые завязывались бантиками. Шторы, тоже розовые, обшитые бахромой и украшенные кисточками, были присборены и подвязаны кружевными и бархатными шнурами. Все это выглядело игриво и беспечно; казалось, что здесь обитают шаловливые дети.
Мебель была вручную расписана птичками и цветами. Небольшие скульптурки и другие предметы искусства аккуратно разместились по полочкам и шкафам.
Вада не могла припомнить ни одного своего дня рождения или Рождества, чтобы ее мать не преподнесла ей, среди множества прочих подарков, фарфоровые статуэтки, чаще всего в виде дрезденских пастушек. Здесь же были художественные изделия из серебра, золота, из полудрагоценных камней и фарфора, изображающие людей и животных. Комнату переполняли всевозможные маленькие коробочки, шкатулки, многие из них не представляли никакой ценности, но выглядели привлекательно и забавно. Все они имели определенное назначение и считались во вкусе юных особ.
Все вместе эти предметы загромождали комнату, и у Вады часто появлялось желание выбросить ненужный хлам. Ее мать пришла бы в ужас от подобной мысли. Миссис Хольц к тому же вряд ли сумела бы понять, что Вада устала и от картин, украшавших стены ее комнаты.
Это были полотна с изображением детей, играющих с животными, репродукция с картины сэра Джошуа Рейнолдса «Век невинности», идиллии других именитых художников, в которых присутствовали, животные.
В комнате находились также предметы священных религиозных культов, слишком яркие и необычные, чтобы вписаться в окружающую действительность.
«Это даже не комната ребенка, это жилище слабоумного», — сказала себе Вада, и ей сразу же стало стыдно за свою беспощадную критичность.
Ее мать как-то назвала ее неблагодарной, и Вада попыталась внушить себе, как ей повезло, что она может жить одна в такой большой и красивой комнате.
Девушка хорошо знала о существовании бездомных людей, бродяжничавших на улицах Нью-Йорка, о том, что целые семьи порой не имеют крыши над головой или ютятся все вместе на чердаках или в подвалах и там едва хватает места, чтобы повернуться.
Но иногда Вада чувствовала, что ее спальня, так же как и ее собственная гостиная, оскорбляют ее интеллект и достоинство.
То же самое она ощущала в каждом их доме.
Комнаты везде были похожи и отличались только цветом стен. Когда Хольцы путешествовали, личные вещи Валы разъезжали вместе с ними. Фарфор, предметы искусства, маленькие шкатулочки — все вывозилось и составляло часть багажа.
Точно так же, когда Вада была маленькой, ее куклы, плюшевый мишка, книжки со сказками путешествовали с места на место, чтобы девочка повсюду чувствовала себя как дома.
От всего этого Вада ощущала себя как бы скованной невидимыми цепями; казалось, они опутывают ее запястья и лодыжки. И некуда бежать от этого дома, от его обстановки, от его духа. То же самое, иногда думала Вада, происходит и с ее мозгами.
Ей не давали возможности самостоятельно мыслить и принимать решения. Порой она даже пыталась представить, сможет ли что-то изменить в заведенном порядке.
— Завтра мне хотелось бы поехать кататься верхом не утром, а днем, — сказала она как-то.
— Но профессор Хабер придет к тебе после ленча, Вада, разве ты забыла? — отвечали ей.
— Почему он не может прийти после завтрака? — настаивала девушка.
— А какой в этом смысл? — говорили ее мать или мисс Чэнинг.
Ответа на такой вопрос у нее не было, и занятия шли по расписанию, своим чередом, как прежде, и временами Ваде казалось, что уже никогда ничего не изменится.
Они даже посещали свои дома и поместья в определенное время года: одни весной, другие осенью, какие-то в летнюю жару, иные — в холодные зимние месяцы.
«Это похоже на движение фигур на шахматной доске, — думала Вада, — где все клетки одинаковы и отличаются только цветом». Она представила, как передвигается из желтой клетки, которую обозначила для себя как Весну, в розовую — Лето, далее в коричневую — Осень и, наконец, в белый квадрат, он, естественно, означал Зиму.
Затем все повторялось сначала, в той же последовательности, — из клетки в клетку одного и того же размера, но вместе они вели в никуда.
«С моей стороны эгоистично жаловаться. Я не имею права быть недовольной. Мне так повезло! Я такая счастливая! Я так богата!» — снова и снова повторяла себе Вада.
Вокруг все было как в гигантском карточном доме, и больше всего ей хотелось его разрушить.
И вот теперь, впервые в жизни, Ваде предстояло совершить что-то иное, отличное от прежнего, и вырваться из привычной рутины.
Она почувствовала, как меняется к лучшему ее настроение.
По крайней мере, она увидит Париж, хотя и пробудет там всего одну неделю. Наконец-то повседневная монотонность ее жизни в Америке останется позади.
Девушка боялась даже представить, что может случиться, когда она приедет в Англию, но сейчас ей не хотелось занимать этим свои мысли.
Лучше она будет думать, что скоро увидит многое из того, о чем читала раньше и мечтала для себя открыть, соприкоснется с чем-то новым.
Дохнуло весной!
Впервые Вада ощутила, как в той золотой клетке, где она томилась со дня своего рождения, вдруг отворилось окно.
Совсем маленькое окошко, но оно было открыто!
Глава 2
— Завтра мы прибываем во Францию, — объявила мисс Нэнси Спарлинг.
— Да, я знаю, — ответила Вада, — но так волнуюсь, никак не могу поверить, что скоро буду в Париже.
Мисс Спарлинг улыбнулась.
Это была большая плотная женщина, внешне чем-то напоминавшая хорошую породистую лошадь.
Ее родство по материнской линии восходило к самым знатным семьям Америки. Сестра епископа из Нью-Йорка, она вращалась в аристократических кругах не только Америки, но и многих европейских стран.
Вада знала, что мисс Спарлинг сделала ей огромное одолжение, согласившись на роль сопровождающей.
Нэнси Спарлинг с детских лет слыла натурой независимой. Она рано поняла, что не очень привлекает противоположный пол, и отчасти из-за этого развила в себе независимое отношение к окружающим. Ее самостоятельность, как ни странно, поощряли родители.
К тридцати годам она объездила почти весь свет, а в пятьдесят стала личностью, популярной среди широких слоев американской общественности.
Она всегда одевалась модно и со вкусом, где бы ни появлялась, — на премьере новой пьесы, на открытии оперного сезона или на обеде в Белом доме. Ни одна газета не упускала случая описать, как она выглядела; иногда там же печатались ее материалы из светской хроники, — читатели всегда ждали их с нетерпением.
Когда путешественницы сели на английский корабль, направлявшийся в Европу, интервью прессе давала Нэнси Спарлинг. Она шутила и болтала с репортерами, многих из которых знала, затем проплыла по палубе, словно примадонна.
Вада прокралась на корабль по другому трапу, сопровождаемая только Чэрити; она сразу же укрылась в каюте и не выходила из нее, пока корабль не отошел от причала.
— Твоя мать осталась бы мной довольна, — самоуверенно сказала мисс Спарлинг, зайдя к Ваде. — Ни один репортер не усомнился в том, что я путешествую одна.
Она слегка посмеивалась.
— Вот бы они все разозлились, если б узнали, какую сенсацию упустили!
— Не говорите так, прошу вас! — умоляла Вада. — Я не хочу, чтобы хоть кто-то догадался, зачем я еду в Англию.
— Я не виню тебя. Ничто так не снижает остроту и страсть любовного романа, как предание его огласке еще до того, как он состоялся, — съязвила мисс Спарлинг.
— Может быть, он действительно не состоится, — тихо произнесла Вада.
— Лучше не произноси это вслух в присутствии мамы. Она уже настроилась на то, что ты будешь герцогиней.
— Да, я знаю, — ответила Вада, — и все же… Мисс Спарлинг взглянула на нее и тут же заметила:
— Давай не будем расстраиваться и заглядывать вперед. Наша первая остановка — Париж; этот город доставит тебе много незабываемых, волнующих мгновений.
— Да, конечно, — согласилась Вада. Они говорили в основном о Париже. Ваду очаровали рассказы Нэнси о людях, которых она там встречала во время своих предыдущих поездок.
— Они действительно такие веселые и греховные, как о них говорят? — спросила Вада. Нэнси Спарлинг рассмеялась.
— В последний раз, когда я была в Париже, меня сопровождал мой отец, который очень хотел увидеть Нотр-Дам до своей кончины. Он потом говорил, что эта поездка была великолепной и очень обогатила его духовно.
— Я понимаю, что вы имеете в виду, — произнесла Вада. — Разным людям Париж представляется по-разному.
— Как и все прочее в этом мире, — заметила Нэнси Спарлинг. — Но у тебя, Эммелин, есть одно огромное преимущество перед большинством путешествующих, особенно американских девушек.
— Какое же? — заинтересовалась Вада.
— Ты не только умна, смышлена, прекрасно духовно развита, ты еще и очень начитанна.
Она увидела удивленное лицо Вады и продолжила:
— Ты даже не представляешь, насколько поверхностны знания большинства девушек. Проблема образования очень остра в Америке, где мужчины боготворят женщин и хотят, чтобы их жены были любезны, услужливы и почтительны, тогда как в Англии…
Она на мгновение умолкла.
— А что в Англии? — спросила Вада.
— Английским девушкам фортуна улыбается, если им дают уроки гувернантки, которые кроме Библии и «Журнала для женщин» читали что-нибудь еще.
Вада с интересом слушала Нэнси Спарлинг.
— Деньги в английских семьях тратятся на образование мужчин: сыновья во всем имеют преимущество. И только жалкие крохи, которые остаются от того, что затрачено на сыновей, — а это действительно мизерная часть, — идут на несчастных сестер тех молодых людей.
— Ваш рассказ вызывает сочувствие к ним, — проговорила Вада.
— Их есть за что жалеть, — заметила Нэнси, — уверяю тебя, они заслуживают сострадания. В то же время, как ни странно, многие английские девушки сообразительны, остроумны, обворожительны и очень привлекательны.
— Думаю, у меня должно быть много конкуренток, — улыбнулась Вада.
— Да, но красотой и деньгами они тебя не превзойдут.
Увидев, как Вада поморщилась, Нэнси добавила:
— Спустись на землю и не смущайся, подобно нервному жеребенку, всякий раз, когда речь заходит о деньгах. Ты богата, и этим нужно гордиться. А почему бы и нет?
— Я презираю деньги! — выпалила Вада.
— Это единственное глупое замечание, которое я от тебя услышала, — ответила Нэнси Спарлинг. — Деньги всегда можно использовать на благое дело. Но когда они омрачают жизнь или губительно влияют на характер, — вот тогда они, безусловно, становятся злом.
— Но что же мне делать? — В голосе Вады слышалось легкое волнение, которое тут же уловила опытная женщина.
— Держи выше свою решительную маленькую головку! — произнесла она. — И гордись этим так же, как тем, что ты американка! Будь сильной! Будь самостоятельной! Мы, женщины, способны пройти трудный путь, чтобы завоевать мир, если только этого захотим!
Вада вздохнула.
— Вы смелая! А меня тревожит, — что преподнесет мне будущее?
— Я тоже с тревогой об этом думала, когда была в твоем возрасте, — заметила Нэнси. — У меня не было и половины твоих возможностей, но я сказала, что достигну того, чего хочу, и, за некоторым исключением, своего добилась.
— А чего вы хотели? — спросила Вада. На какое-то время Нэнси задумалась.
— Если я скажу: увидеть мир, это прозвучит банально, — ответила она. — Я хотела и добилась другого. Я стремилась познать жизнь. Я хотела жить полной жизнью. И все это у меня есть.
— Я завидую вам, — совершенно искренне сказала Вада.
— Если ты мне это скажешь лет через пять, я тебе поверю, — произнесла мисс Спарлинг. — Сейчас же ты только проклевываешься из яйца — удобного, закутанного в вату; в нем ты надежно защищена с той минуты, как появилась на свет. Внешний же мир иногда бывает холодным и коварным, но он таит в себе много интересного и разнообразные приключения.
«Мир действительно интересен и загадочен», — сказала себе Вада на следующий день, когда их пароход, сопровождаемый гудящим буксиром, медленно входил в бухту Шербурга.
Девушка вышла на палубу, любуясь естественной красотой залива, открытого к морю с севера.
Она увидела мощный волнорез, который начали строить еще во времена Людовика XIV и заканчивали при Людовике XVI и Наполеоне Бонапарте.
«Я ступаю по страницам истории», — сказала себе Вада в приподнятом настроении.
Из-за бурного моря плавание из Нью-Йорка оказалось не легким, поэтому многие пассажиры почти все время оставались в каютах.
Нэнси сказала, что среди попутчиков не заметила сколько-нибудь интересных людей.
В большинстве своем это были богатые американцы, бизнесмены, которые постоянно пребывали в курительной комнате, разговаривая до рассвета на своем, только им понятном языке. Какие-то честолюбивые господа, принадлежащие к высшему свету, пытались завязать знакомство с Вадой, но тут же были безжалостно отшиты Нэнси Спарлинг.
— Этот тип людей меня никогда не волновал, — сказала она девушке, — пусть и тебя они не беспокоят. Как личности мы их совершенно не интересуем. Им только нужно по возвращении рассказать своим друзьям в Бруклине, какими близкими друзьями мы стали во время плавания в Европу.
Произнося это, Нэнси обворожительно имитировала светский тон тех, кто безуспешно добивался их расположения, и Вада хохотала от души.
Когда подошло к концу их морское путешествие, девушка твердо знала, что никогда еще у нее не было такой интересной и забавной спутницы.
Дома центром внимания гостей и всех разговоров обычно была ее мать. Ее присутствие мешало Ваде быть уверенной в себе и не позволяло во время беседы переключить интерес на себя.
В ее тихой, уединенной жизни никогда не было таких людей, как Нэнси Спарлинг. Иметь такую собеседницу дома, среди гостей для Вады было бы огромным удовольствием: можно было бы спросить ее мнение по любому вопросу и с удовольствием выслушать ответ.
Нэнси не одобряла воспитание Вады.
— Твои родители, оба презирали популярность, однако ничего плохого в этом нет: за нею кроется здоровая американская любознательность. Никакого вреда она не приносит. Конечно, газеты время от времени задевают знаменитостей, а почему бы и нет? Легкая критика еще никому никогда не приносила зла.
— Хорошо, если бы вы сказали это моей маме, — произнесла Вада. — И все-таки испытываешь облегчение, когда о тебе не пишут так, как о некоторых девушках. Я это заметила.
— Но они же выплачут все глаза, если о них не будут постоянно упоминать, — едко возразила Нэнси.
Почти все время они говорили о Париже, и очень много — о художниках-импрессионистах;
Нэнси Спарлинг знала о них очень много.
В отличие от большинства американок Нэнси приложила немало усилий, чтобы понять, что эти художники пытались передать в своих полотнах.
— Я уже приобрела пару таких картин, — сказала она, — и в эту поездку постараюсь купить еще что-нибудь. У нас, к сожалению, не будет для этого достаточно времени, поскольку мы еще должны обеспечить тебя туалетами — едва ли не половиной приданого, — так хочет твоя мама.
— Давайте не будем покупать много! — умоляюще произнесла Вада. — Я не выношу примерки. Это так скучно! Мне бы хотелось получше узнать Париж. Увидеть Елисейские поля, Эйфелеву башню, Нотр-Дам и, конечно же, кафе, а может быть, и… — Она из-под ресниц взглянула на Нэнси. — Мулен Руж!
— С твоей мамой случился бы разрыв сердца, если бы она тебя сейчас слышала, — сказала Нэнси, но не ответила, поведет ли туда Ваду.
Глядя на Нэнси Спарлинг и слушая ее, Вада спрашивала себя, может ли женщина быть по-настоящему счастлива, не имея ни семьи, ни мужа.
Раньше она никогда об этом не задумывалась.
«Предположим, — размышляла Вада, — я никогда не выйду замуж. Но я смогу путешествовать и иметь много друзей во всем мире».
Однако она знала, что этого ей будет не достаточно. Она хотела выйти замуж, но больше всего мечтала любить и быть любимой.
К сожалению, она так мало знала об этом!
Вада наблюдала за своей матерью и отцом, когда они были вместе, но ей почему-то трудно было представить их страстно влюбленными, хотя отец, очевидно, и питал нежные чувства к своей супруге.
Каково же оно, это чувство, о котором пишут романы? Вдохновляющее художников, и из-за которого короли, например, властитель Баварии Людвиг I, отрекаются от престола?
Вада была очень целомудренна. Миссис Хольц сама заботилась об этом. Нагота считалась отвратительной, а страсть — чем-то таким, о чем девушке вообще не положено знать. Тайны деторождения обсуждать запрещалось.
«Хорошо, если бы кто-нибудь рассказал мне о любви», — подумала Вада, приближаясь к Парижу.
Париж — город любви! L'amoure зажигала сердца повидавших жизнь мужчин; их глаза начинали блестеть, когда они произносили это слово, вспоминая о Париже. Почему? Какое колдовство таило это чувство, символом которого, казалось, был Париж?
У женщин, замечала Вада, все секреты, связанные с любовью, вращались вокруг мужчин.
Но каких мужчин? Каким он должен быть, ее герой? Способен ли герцог подарить ей то необузданное, неистовое, всепоглощающее чудо, которое для одних подобно чаше Грааля, а для других — только низменно и развратно. Вада даже не могла себе представить, что же это такое.
Тут была какая-то тайна, она не могла ее понять и все-таки о ней мечтала.
Любить… Но кого?
* * *
Поезд, который должен был доставить их в Париж, уже стоял на набережной, у причала. Тяжелые кожаные сундуки и саквояжи были сданы в багажное отделение, а Чэрити суетилась из-за маленькой сумочки, которая, как она полагала, где-то затерялась. Железнодорожный служащий, сверкая золотой тесьмой мундира, проводил их в купе, заранее забронированное на имя мисс Нэнси Спарлинг.
Наконец они взобрались в вагон — это, пожалуй, самое подходящее здесь слово: до этого Ваде не приходилось слышать, что вход во французские вагоны намного выше железнодорожных платформ.
Путешественницы устроились на удобных мягких сиденьях, и вдруг Нэнси Спарлинг воскликнула:
— Как глупо с моей стороны! Я забыла свои перчатки в книжном киоске, где мы просматривали журналы.
— Я сбегаю и принесу их, — вызвалась Вада.
Но ее любезное предложение последовало слишком поздно.
Нэнси, разговаривая с Вадой, стала поспешно, несмотря на грузную комплекцию, пробираться к выходу, стремительно открыла дверь и ступила на платформу. То ли забыв, что ступенька вагона здесь выше, чем в Америке, то ли случилось что-то еще, но она оступилась и, пронзительно вскрикнув, упала.
Вада вскочила и, подойдя к двери, увидела Нэнси Спарлинг, распластанную на платформе. Ее сумочка при падении открылась, все содержимое высыпалось и валялось вокруг.
— Вы ушиблись? — в смятении спросила Вада. Она спрыгнула к Нэнси, которая почти лишилась дара речи.
— Моя нога!.. — спустя некоторое время простонала Нэнси. — Я, должно быть, ее сломала.
— О нет! Не может быть! — испуганно вскрикнула Вада.
К ним сразу же подбежали железнодорожные служащие, носильщики и просто любопытные. Нэнси с жуткой болью доставили в зал ожидания.
Отправление поезда задержали, послали за доктором, но было ясно, что спутницы не смогут продолжить путешествие, как намечалось, этим поездом.
Из багажного отсека выгрузили их дорожные сундуки, из купе принесли все вещи.
Чэрити и Вада сидели возле мисс Спарлинг и, как могли, ее успокаивали.
Они принесли ей из буфета коньяк и больше уже ничем не могли помочь, пока не пришел доктор. Его лицо сразу стало озабоченным.
— Мадам, вам срочно надо в больницу. Я не знаю, насколько серьезно повреждение, но вашу ногу нужно срочно осмотреть.
— Ненавижу больницы! — сказала Нэнси на прекрасном французском языке. — А нет ли здесь поблизости женского монастыря, сударь? Там всегда намного удобнее, и монахини лучшие в мире сестры милосердия.
— Да, мадам, у нас есть такой монастырь, — ответил доктор. — Я уверен, что монахини, как вы сказали, будут ухаживать за вами лучше, чем мы сможем это сделать в нашей не очень удобной больнице.
— Прекрасно! Доставьте меня туда! — скомандовала Нэнси Спарлинг.
На все это ушло не мало времени.
Когда наконец в монастыре Нэнси осмотрел врач и ее уложили в постель в скромно обставленной; но приятной комнате с прекрасным видом на гавань, Вада с ужасом поняла, что поехать, как предполагалось, в Париж вряд ли удастся.
— Положение не такое уж плохое, как я думал, — сказал врач. — У мадам небольшая трещина, которая должна срастись через две-три недели, если нога постоянно будет в гипсе.
— Две или три недели? — воскликнула Вада.
Сочувствуя и жалея Нэнси Спарлинг, она беспокоилась также и о себе.
Значит, она не увидит Париж.
И должна оставаться в этом маленьком скучном морском порту, пока не наступит время ехать в Англию.
У Нэнси, однако, были другие соображения.
— Ты говоришь, что останешься здесь со мной? — спросила она. — Никогда не слышала ничего более нелепого!
— Что вы имеете в виду? — удивилась Вада.
— Моя дорогая крошка! Тебе надо ехать в Париж и купить наряды. Твоя мать никогда мне не простит, если ты приедешь в Англию без великолепных туалетов. Она считает, — то, что ты будешь носить в Лондоне, должно быть только от Уорта или Дусе. К тому же, стоит ли из-за моей неловкости лишать себя удовольствия повидать Париж?
— Но как я поеду туда одна? — спросила Вада.
— Ты поедешь с Чэрити, — ответила Нэнси. — Номер уже заказан в гостинице «Мерис». Думаю, что ты не такая трусливая и сможешь пожить одна несколько дней?
— Я.., никогда об этом не думала, — запинаясь, произнесла Вада.
— Пора уж тебе повзрослеть! — заметила Нэнси Спарлинг. — Когда мне было восемнадцать лет, я объездила всю Америку — и Северную и Южную, была в Аргентине и Мексике и уже собиралась в Австралию.
— Мне бы не хотелось оставлять вас здесь одну, — сказала Вада.
— Уверяю тебя, здесь я в полной безопасности, — с юмором произнесла Нэнси. — А ты будешь в безопасности в Париже. Чэрити часто бывала в этом городе с твоей матерью. Она знает всех модельеров, к которым я хотела тебя отвезти.
Помолчав, она добавила:
— Только не думаю, что есть смысл отправлять тебя туда с множеством рекомендательных писем. Вада ничего не ответила, и Нэнси продолжила:
— Французы такие же вежливые и светские, как англичане. Конечно, они надеются увидеть тебя в сопровождении кого-то из взрослых. Но в этот раз я не собиралась навещать в Париже слишком много знакомых.
Она глубоко вздохнула.
— Мои друзья стареют, как и я, боюсь, они могут тебе наскучить. Нужно купить много одежды за довольно короткий срок, который есть в нашем распоряжении. Но думаю, еще останется время, чтобы провести его по нашему усмотрению.
Она улыбнулась.
— Мы ведь не собирались ходить на званые обеды и ленчи. Так же как и на бесконечные дневные приемы, где ты сидишь в позолоченных креслах и ведешь светские беседы с людьми, которых никогда до этого не видела и, Бог даст, никогда снова не встретишь. Вада рассмеялась.
— Мне бы не хотелось там бывать.
— Я и не думала, что ты согласишься, — ответила Нэнси. — Я полагала, что мы будем вести себя как настоящие туристы: ездить на экскурсии и смотреть, что захотим. То же самое ты можешь прекрасно делать с Чэрити, и никто не обратит внимания, что меня с тобой нет.
— Вы имеете в виду, что я могу пойти в Нотр-Дам, увидеть Эйфелеву башню, Булонский лес и, может быть, даже посидеть в кафе, наблюдая людей и жизнь?
— Именно так! — согласилась Нэнси. — И если вовсю воспользуешься своими глазами и воображением, то нисколько не будешь без меня скучать.
— Я так и поступлю, — улыбнулась Вада. — Мне так хочется в Париж!
— Тогда езжай! — сказала Нэнси. — Я думаю, что все будет в порядке и твоя мама ничего об этом не узнает, пока поездка не закончится, так что ей не придется волноваться.
Нэнси легко засмеялась.
— Ничего дурного в гостинице «Мерис» с тобой не может случиться, но если вдруг почувствуешь себя неуверенно… Я дам тебе кое-что… Я всегда ношу это с собой — с твоего, примерно, возраста. Подай мне ту сумочку.
Она показала рукой на свою кожаную дорогую сумочку, лежавшую на комоде в углу комнаты. Вада подала ее.
Нэнси Спарлинг открыла и извлекла из нее маленький пистолет, — такой маленький, что он показался Ваде игрушечным.
— Отец дал его мне, когда я впервые отправилась путешествовать, — сказала Нэнси. — Он сказал тогда: «Я абсолютно уверен, что тебе никогда не придется им воспользоваться, но пистолет — прекрасное средство устрашения, не важно, заряжен он или нет».
И протянула его Ваде.
— Я стреляла из него только один раз, — заметила Нэнси, — кроме тех случаев, когда училась стрелять. Ты знаешь, как им пользоваться?
— Папа показывал мне, когда мы были с ним на ранчо. Но у меня никогда не было собственного пистолета.
— Теперь я одалживаю тебе свой, — произнесла Нэнси. — Спрячь в свою сумочку и забудь о нем, но если действительно почувствуешь, что ночью тебе страшно, положи его под подушку.
— Хорошо, я так и сделаю, — ответила Вада. Она взяла пистолет вместе с маленькой коробочкой с четырьмя патронами и переложила в свою сумочку.
— Торопись! — скомандовала Нэнси. — Узнай, когда отправляется следующий поезд в Париж, — вы с Чэрити должны обязательно на него успеть.
Вада не могла поверить, что все происходит наяву, когда наконец они с Чэрити вновь оказались в заказном купе и колеса поезда быстро несли их в Париж.
— Не знаю, что сказала бы на это ваша мама, мисс Вада, — проворчала Чэрити. — Я никогда ничего подобного себе не представляла! Даже не слыхала о таком! Мисс Спарлинг отправляет вас одну, вот как! Невероятно! Скверно все это. Я уверена, что такого не должно быть.
— Она совершенно уверена, что ты надежно присмотришь за мной, — успокоила ее Вада.
— Ну конечно, я смогу это сделать, — согласилась Чэрити уже более спокойно.
— Когда мы приедем, пожалуйста, Чэрити, позаботься, чтобы я могла заказать себе гардероб, — продолжала Вада. — Мы взяли с собой очень мало вещей только потому, что остальное собирались приобрести в Париже.
— Хорошо, мы так и поступим.
Глядя на Чэрити, сидевшую против нее в железнодорожном вагоне, Вада думала, что более уважаемой дуэньи просто не бывает.
В черном платье, которое она всегда носила с маленьким белым воротничком, с седыми волосами, зачесанными назад с квадратного лба, в простенькой шляпке без полей, красовавшейся на ее голове, Чэрити была олицетворением строгости и всего того, что в американских семьях принято уважать.
Ребенком ее подкинули на ступеньки детского приюта, где ей дали, с неосознанной жестокостью, имя Чэрити — «сострадание», чтобы она никогда не забывала о проявленном к ней милосердии.
Лофтус Хольц щедро помогал многим детским заведениям и приютам; в одном из них воспитывалась Чэрити.
Она была умной и работящей. Девушку взяли в дом его матери, а когда он женился, Чэрити стала личной горничной молодой миссис Хольц.
Чэрити обожала Ваду с первых дней ее появления на свет, и Вада отлично знала, что Чэрити будет не только о ней заботиться, но и надежно защитит в любой беде.
Чтобы поднять настроение, Вада сказала:
— Ну и повеселимся же мы в Париже, Чэрити! Ты покажешь мне все самое интересное, — все, что осматривала вместе с мамой. Мне бы не хотелось что-нибудь упустить.
— Ваша мать никогда не увлекалась достопримечательностями, — объяснила служанка. — Она больше думала о пикниках с важными, высокомерными француженками, о своих бриллиантах, которые надевала в оперу, и о ресторанах — здесь они более изысканны, чем у нас дома, в Америке.
— Боюсь, мне не удастся их посетить, — с сожалением сказала Вада.
— Да, действительно, вы не сможете взять меня с собой в ресторан, — заметила Чэрити. — Двух женщин без сопровождающего туда не пустят.
— Ну и ничего страшного, — ответила девушка, — мы позволим себе все остальное. Мне, например, очень хочется попасть на самую вершину Эйфелевой башни.
— Когда я здесь была в последний раз, ее еще строили.
— Я знаю, — ответила Вада. — Ее открытие приурочили ко Всемирной выставке в 1889 году. В путеводителях по Парижу пишут, что она символизирует творческую мощь и великолепные возможности зодчих и инженеров Франции; ее высота — 984 фута.
— Может быть, и так, — серьезно произнесла Чэрити. — Раньше здания строили не такими высокими.
Вада рассмеялась и одновременно с легкой печалью подумала, как ей будет не хватать Нэнси Спарлинг.
Чэрити была совершенно уверена, что только в Америке все самое лучшее, и Вада прекрасно понимала, что Чэрити не та спутница, которая может вдохновить на знакомство с Парижем.
Но она не огорчалась. В конце концов счастье уже в том, что не надо сидеть у постели Нэнси, а можно свободно ходить, куда пожелаешь. Правда, кое-какие опасения у нее все-таки были.
А что, если люди начнут ей себя навязывать, узнав, что она Эммелин Хольц?
Испугавшись самой этой мысли, Вада почувствовала легкую внутреннюю дрожь. Она понимала, что решимость ее матери держать дочь подальше от любопытных глаз публики, несмотря на некоторые пренебрежительные замечания Нэнси Спарлинг, имеет большой здравый смысл.
Она видела, как репортеры преследовали других богатых наследниц. Однажды в театре Вада наблюдала, какой ажиотаж вызвало появление в зрительном зале одной из них, недавно объявившей о своей помолвке.
Во время представления репортеры пробивались к ней, чтобы взять интервью, фотографы сновали с камерами, а девушка, по-видимому, уже ничего не видела и не слышала из того, что происходило на сцене.
«Мне бы это было противно». От воспоминаний Вада внезапно оробела.
Если бы Нэнси Спарлинг была рядом, девушка не придавала бы этому значения, но от необходимости противостоять в одиночку все внутри у нее сжалось от страха.
Она открыла сумочку, достала несколько писем, которые ей дала Нэнси, и билеты на поезд.
Одно из писем Вада прочитала. Оно было отправлено из отеля «Мерис» и адресовано ее матери в Нью-Йорк.
В нем по-французски, с нарочитой пышностью говорилось:
«Имеем честь сообщить вам, что номер, который вы заказали для вашей дочери, мисс Эммелин Хольц, и для мисс Нэнси Спарлинг, самый лучший и самый роскошный в нашем отеле…»
Далее следовало описание всех удобств, которые были к услугам тех, кто останавливается в «Мерисе».
Вада внимательно прочитала письмо. Затем обратилась к Чэрити.
— У меня есть идея.
— Какая, мисс Вада?
— Мама заранее заказала для нас номер в гостинице, но, естественно, у них нет сведений о наших внешних данных — моих и мисс Спарлинг.
— К чему это? — удивилась Чэрити.
— К тому, что они не знают, как мы выглядим.
— Вам понадобится только сообщить, кто мы.
— Да, — согласилась девушка, — но я знаю, что Нэнси Спарлинг никогда не останавливалась в «Мерисе». Это мама выбрала для нас отель. Нэнси говорила, что она обычно жила в «Бристоле», который, между прочим, предпочитает и принц Уэльский.
— Я уверена, что в «Мерисе» нам будет очень удобно, мисс Вада. В последний раз, когда мы с вашей матушкой были в Париже, то жили в «Риволи», но нам там не понравилось, поэтому миссис Хольц решила отдать предпочтение «Мерису».
— Значит, они тебя тоже не знают, — тихо заключила Вада.
Чэрити взглянула на нее с недоумением, а девушка продолжила:
— Мне не хотелось бы говорить, кто я такая. Как ты думаешь, мне не сложно будет выдать себя за мисс Спарлинг?
— Почему вы хотите это сделать, мисс Вада? — с удивлением спросила Чэрити.
— На случай, если там окажутся журналисты. Предположим, они напишут во французских газетах, что я вместе с тобой остановилась в «Мерисе»; это сообщение может перепечатать «Нью-Йорк геральд», и мама таким образом все про нас узнает.
— О, мне бы это никогда не пришло в голову! — воскликнула служанка. — Конечно, ей все это не понравится. Говорю вам, мисс Вала, она это не одобрит!
— Знаю, — согласилась Вада, — поэтому, думаю, у меня неплохая идея: когда мы приедем в отель, я скажу, что мисс Эммелин Хольц задерживается и прибудет позднее и что я — мисс Нэнси Спарлинг, ее спутница. Разве это не здорово!
Чэрити обдумывала то, что предложила Вада.
— Ну что вам сказать… Я не вижу в этом ничего плохого. Мне, конечно, не хотелось бы, чтобы ваша мать узнала о том, что вы затеяли. Лично я все это не одобряю. Мисс Спарлинг не следовало бы предлагать вам ехать сюда одной. Она меня просто удивляет! Это совершенно невообразимо!
— Поэтому, Чэрити, будет намного лучше, если никто не узнает, кто я.
— Но я могу забыть и не назвать вас «мисс Спарлинг»!
— Не думаю, чтобы кто-нибудь услышал, как мы разговариваем, — улыбнулась Вада. — Но если кто-то и услышит, мы объясним, что «Вада» — прозвище, а это так и есть!
Девушка увидела, что Чэрити обеспокоена, и продолжила:
— Ну кто будет задавать вопросы? Мы никого в Париже не знаем. Мисс Спарлинг сказала, что не собирается давать мне никаких рекомендательных писем: она считает, что французы вряд ли поверят, как и моя мама, что я живу в гостинице одна и меня никто не сопровождает.
— Со мной вы будете в полной безопасности, мисс Вада, — заверила Чэрити.
Путешествие поездом оказалось долгим и утомительным. Далеко за полночь они наконец приехали в Париж.
Город еще не спал. Впечатление было такое, что в ночном отдыхе здесь никто не нуждается.
От вокзала они ехали в экипаже, и Вада зачарованно смотрела в окно. Они проезжали мимо высоких серых домов с деревянными ставнями на окнах — их-то Вада как раз ожидала увидеть, но бульвары ее заворожили и оказались намного оживленнее, чем она представляла.
Из окна экипажа девушка видела прогуливающихся парижан, которые казались совершенно беззаботными, и кафе со столиками, выставленными прямо на улицы. У столиков сидели посетители, оживленно беседуя за стаканчиком вина, и вино от необычно яркого освещения витрин и фасадов играло всеми цветами — янтарным, зеленым, желтым, розовато-лиловым.
Экипаж свернул на площадь Оперы.
«Гранд Опера» — нарядное, великолепное здание Гарнье, отделанное золотом и мрамором, было похоже на романтический сказочный замок.
Вада спрашивала Нэнси Спарлинг об оперном театре.
— Это нечто грандиозное: роскошное, немного пошловатое, веселое, таинственное и впечатляющее зрелище, — ответила она.
Девушка знала, что в этом театре была самая большая сцена в мире.
Они ехали теперь по улице Мира, центру парижской изысканности и изящества. В этот час ночи знаменитая улица была почти безлюдна.
Затем экипаж въехал на Вандомскую площадь. Над зданием министерства юстиции и домом, где жил Шопен, уходила ввысь огромная белая колонна Траяна <Позже более известна как Вандомская колонна.>, водруженная здесь в честь Наполеона Бонапарта.
— Все это просто великолепно! — восхищалась Вада.
В отеле «Мерис» она заметила, что никого особенно не интересует ее объяснение, что мисс Хольц приедет позже.
Поверив на слово, что Вада и есть мисс Спарлинг, ее и Чэрити проводили в очень просторный и тщательно убранный номер.
Девушка невольно подумала, что только такие апартаменты и могла выбрать для нее ее мать.
Толстые пушистые ковры устилали комнаты, а бахрома с кисточками украшала тяжелые бархатные портьеры.
Все мягкие, обитые дамастом стулья оказались в чехлах, но в этих комнатах было больше света, чем в каких-либо других, где Ваде приходилось бывать прежде.
По обеим сторонам гостиной, расположенной в центре номера, находились две большие спальни и одна поменьше, видимо, предназначенная для служанки. Кроме того, в номере было несколько ванных комнат и множество шкафов, буфетов, антресолей — при виде их Вада подумала, что ее багаж слишком мал для отведенного ему места.