На встрече для районных книголюбов
прошел на первый ряд для журналистов,
фиксируя вопросы и ответы,
пощелкивая фотоаппаратом,
сверкая независимой улыбкой,
подкидывал для публики приколы,
а после встречи холодно знакомил
меня и заводного мецената,
которому я клятвенно решила
доказывать любовь к литературе,
две дюжины глубинных самородков
к печати непременно подготовить,
и в том числе, конечно, романсеро...
Он только улыбнулся, презирая.
Вольно же было добрым представляться,
разыгрывать Петрушку для богатых,
в то время опалило жаром щеку,
повернутую боком к интригану.
Моим он наслаждался униженьем,
заране рассчитав, что не отрину
любую, даже мизерную помощь,
и это будет стимулом к работе.
Сердечко колотилось прямо в горле,
пока я приседала в реверансах.
А провожая ночью, у вагона,
заставил попрощаться всех со мною
цветами-шоколадом. Напоследок
все десятеро стали целоваться.
Прищурившись, смотрел, как я краснела
и снизошел свою печать поставить,
когда уж поднималась на подножку
под карканье вокзальных объявлений.
О боже, в мегаполисе и смоге,
меж сальных фонарей, в мазутной дымке
мальчишеская шея, будто в соснах,
смолистым ароматом закружила.
Работа явно двигалась к финалу.
Упорно разрасталась груда текстов.
Трудилась я, как негры под бичами,
узнала типографские условья -
и полетели письма к меценату.
Увы. его и след простыл. Нежданны
ни подлости людей, ни пустословье.
Мой альманах грозился тихо сгинуть.
Писала и звонила. Романсеро
тогда лишь восходил на горизонте,
когда очередную небылицу
публиковал в желтеющей газете.
Ни слова о стихах. Не знаю, сколько
возникло у него их, только сора
для этого с лихвою доставало.
Скрепив себя, посыпав челку пеплом,
решила я по новой побираться,
а это повлекло изгнанье музы,
электропробки этак вылетают,
когда пробой в сети и перегрузы.
О муза, как бежит она расчетов,
угодливого к деньгам отношенья,
как бесконечен плач ее над бездной,
заштопанной простою авторучкой.
Ничто ее тогда не остановит,
сиди хоть на пшене, хоть на пшенице.
Но сделай только шаг к имущим средства -
упрешься в пустоту как черепаха.
Пока я бормотала и молила,
такая пустота во мне разверзлась.
Под пальмой пожилою на работе,
я наблюдала дождик на аллее,
завидовала бурному теченью
асфальтовых потоков полноводных -
таких бы мне потоков красноречья
для моего квартального отчета!
А в это время средь берез и елок,
насуплено взирая на таблички,
вышагивал в штормовке фестивальной
слоном промокшим дикий романсеро.
Куда мне? Я под стол, за шкаф метнулась,
где он меня с успехом обнаружил.
И чтоб сломить мое сопротивленье,
не стал он рассыпаться в комплиментах,
напротив, посмотрел мои отчеты,
повел бровями. «Чудище масскульта,
шаги на книжной ниве одобряю».
И расписался, где всегда директор...
А дальше шли подробные пасьянсы
из влажных мятых рукописей новых,
с учетом женских воплей критиканских,
с суровым философским отстраненьем.
Вот праздник! Будь он проклят, алкоголик!
Неужто просветление находит
на тех, что уж концы как будто отдал?
Немыслимо, неведомо, нежданно.
«Я потерял тем летом на вокзале
все рукописи, что тогда тебе не отдал.
А знаешь, вспоминать их - скрип зубовный.
Но много есть и новых. Где гитара?»
И понеслось, и ухнуло, и взмыло.
Да что такое? Кроме молний мысли
подтекстом плотнооблачным и горечь,
и даже опьянение прозренья.
Да, перед новым сильным поворотом
пора запечатлеть на память вехи...
Пока очнулась, вирши разбирая,
он ускакал на свой дурной автобус.
Он у меня не спрашивал согласья:
а буду ли я этим заниматься,
а вдруг да я обиделась смертельно
и выброшу в уборную поэмы?
Подлец самоуверенный с кудрями,
пропитанными соснами и небом,
конечно попадавший в переделки,
но все не в Переделкино. И аут!
Опять публиковал материалы,
чтоб надо мною стали потешаться...
Но тут я вдруг припомнила - а вечер,
задуманный под сводами собора?
Ну кто туда придет из настоящих
возвыситься прекрасным русским словом -
затоптанный фольклором палисадник,
в который ссохлась местная культура?
Нет, надо всех созвать вот в этом Белом зале,
где выставить хотят людей гончарных,
и ткачество цветастое в полоску,
и росписи, и море льна да кружев.
Пускай туда ворвется романсеро,
на парня из деревни не похожий,
и пусть его богемные собратья,
горланящие стих в кафе-шантанах,
и те, кто любит шокинги хип-хопа,
и чувственные сексо-манифесты,
и рокеры, разбившие в осколки
родную речь и собственный рассудок,
и девочки в сумасводящем блюзе,
и сеятели пыли во вселенной.
Зачем морочить голову, связуя
столь разное, что гордо существует
без всякого наукопозволенья?
Да здравствуют все жанры и теченья!
Пускай бы прогремел не просто голос,
а целый хор не слаженный, не спетый,
чтоб сердце разорвать на диссонансах!
Чтоб водопад литературной толщи!
И тексты набивать, горя от счастья,
я бросилась в издательском запале.
Красиво жить никто не запрещает,
и можно совершенно съехать крышей,
ночами разбирая град метафор,
а днем ученикам твердить о вечном,
в картинах, книгах черпая премудрость,
по выставкам водить мещанок сонных,
а вечером, крича по телефону,
межгороду ответить непременно.
Подумать только, говорить часами,
проматывая деньги, силы, нервы,
срывая голос, править опечатки,
отстаивать тире, спасать финалы,
опаздывать в бассейны, магазины,
не успевать в сберкассы и планерки,
чтоб только автор наконец увидел,
что этот вариант его устроит!…
И вышла книга песен романсеро,
где муками взрывались все попытки
понять хоть что-то в жизни и искусстве,
где горечь все пропитывала дегтем,
и смех, и зубоскальство не мешали
другим увидеть, что у них все так же.
Побегала тогда я с этой книгой,
подпольные печатные участки
просила все пустить помимо кассы,
чтоб не усугублять заказ налогом.
Потом все эти пачки отправляла
машиной, что возила нам газету,
нещадно оболгавшую меня же...
Горела и сама я нетерпеньем,
и романсеро гнал волну, чтоб я успела
все сделать, коли к сроку обещала.
...Весь Белый зал наполнился народом.
Казалось, никому не интересно,
выслушивать поэтов пререканья.
Но не сорвался вечер многолюдный.
Парад поэтов явно получился,
и три часа не мог наскучить людям.
Газеты ничего не освещали,
не велено им было – “андеграунд”,
а романсеро под аплодисменты
уехал, отказавшись от союза.
Конечно, я рассчитывала, чтобы
труды мои бесславно не пропали.
Ведь я его подбила сделать книгу!
Наверно, в том союзе он не нужен.
Однако человек всегда загадка -
он принял эту помощь без сомнений.
Боялась я пожаловаться выше,
боялась говорить об этом - насмех
такою шкурной быть. Ведь не на группу,
на вечность я должна была работать.
И бровки я насупливала хмуро,
себя саму пыталась опровергнуть,
комок нерастворяемый глотала,
а также корвалол с новопасситом.
Досадно - жизнь меня все учит, учит,
и все же не научит почему-то
беречь и самолюбие и время!..
Так что же дальше? Хоть дышать поглубже!
Я думаю – народ и так все понял,
а в памяти - горело и пылало...
Проклятье - торопливые объятья,
гостиничные шторы посрывались,
И бормотал извечный телевизор,
который люди делают погромче,
Чтоб заглушить любое преступленье,
преступную любовь от мира спрятать.