Сонната в двенадцати частях
(Сон, вызванный вспышками на Солнце в салоне престижного автомобиля за ми-нуту до автокатастрофы или ”Правда и Миф о Вавилонской Башне”)
Золотые сны принесли мне не так уж много. Все, что наполняет их особым ароматом и придает черты таинственного проникновения в хрустальные сферы звука, на поверку оказыва-ется пиранделовым мешочком со смехом и правдой или мифом о башне копошащихся.
Часть 1. Ренессанс
Золотые сны не приходят сами собой. Засуха воспринимающего поля возносит неулови-мые, но видимые, потки последней влаги, и они, где-то сгущаясь, бушуя в чьем-то пространстве существования, иногда проносятся мимо, не уронив ни одной слезинки на растрескавшееся и обнаженное поле оболочки смысла. Липкая жара и осевшее небо предвещают грядущую грозу.
Я, униженный духотой до состояния копошащегося, отряхивая присохший ил жирной жижи, заползаю в раскаленное, несмотря на все ухищрения производителей, кожанно - метал-лическое чрево, зловонно дышащее перегоном и акустическим мусором, собранным с беско-нечного максвелловского пространства, набрасываю на расползающуюся радужную оболочку кожаный чехол и, менее всего, ожидая именно теперь, принимаю грозовую отдушину снисхо-дящего золотого сна. Часто переходящее в наводнение действо, бушующее в сознании уми-рающего титана, единственно необмузыкаленный музыкальный момент, наполняет звуками мне душу и свежестью сознание. Возрожденные, если о титане, или воскресшие посевы принципа сознания, умершие для здравого смысла и прорастающие сквозь его тело колосьями, готовы и к новой засухе и к уборке урожая и приему черных мазков эпилептика. Птицы, всегда волновали эту страну (почти белый стих).
Часть 2. Общее дело
Птичий базар собирается у основания башни. Более всего здесь пеликанов, как у инва-лидного от стратегического назначения Витали. Смешные копошащие строители думают, что наловчились ставить ловушки посреди этого сельского праздника. Особенно так считают неко-торые строители башни в белых передниках, в то время как вся их деятельность всего лишь повод проращивать колосья сквозь прах предков, прикармливая стаю ворон.
Часть 3. Благовещение
Золотые сны проникают в меня, в умирающее тело здравого смысла колосьями запаха. Я физически ощущаю их рост в себе, как будто сладостно помрачительное электрическое дви-жение иглы в канале зубного нерва, распаляющее воображение. Их шелест и скрежет друг о друга и о коросты омертвелых выступов тела смысла, подавляют волю, проникновением звука, цвета, прикосновения. Когда я понимаю, что приходит образ прикосновения, тоска по аромат-ной форме бутонов с куста цветов зла, чьи готические листья умирают в шипах "святого семей-ства", я становлюсь своим собственным восприятием, а может быть и самим собой. Кажется, что способность воспринимать это и есть сны. Многие живущие этими снами усиливают вос-приимчивость к запаху, цвету, звуку. Этого мало и бессмысленно, как если для постижения науки мало нюхать книги или спать с лаборантками, а для того чтобы строить башню - читать геометрические надписи и ловко орудовать циркулем.
Откровение видеть сны строится, прежде всего, на утоньшении грани между собой и смыслом слова. Непосредственно воспринимая мысль, становишься птенцом в тонюсенькой скорлупе, насиживаемым большой хищной птицей. Ощущения запахов, шелест и шорох, обво-лакивающий вязким теплом, наконец, таинственное свечение почувствованные вдруг, впервые привносят собственное ощущение телесности и образ прикосновения. Собственное тепло раз-рушается образом прикосновения или телесностью - очевидное для религиозного опыта, пояс-няет вылупление из яйца. Очевидное для религиозного опыта является всего лишь переживани-ем собственного рождения. Во снах мы переживаем свое рождение и пробуждаемся с послед-ним ощущением сна, теплым обволакивающим прикосновением, воспоминанием тела о паль-цах первого человека, взявшего на руки, и теплом запредельном волнующем запахе.
Часть 4. Рождество
Более лиц я различаю в человеке руки. Руки жители странного царства, реки, дно кото-рой устлано отпечатками ног, а поверхность пугает многообразием лиц. Руки, обжившие Кэ-ролловый риф, большую часть времени скрываются в его расщелинах, обжива(ма)ют чужие тела и пугаются только пустоты. Парение рук в излучениях музыки вообще не удовлетворимое наслаждение. Царство рук - владения Эроса. Любовь с первого прикосновения, изящество пальца испанского художника, держащего руки в молоке и невыдающего их фамильярному по-хлопыванию солнца из-под дворянской замши. Руки хранят тайну любви, руки творят любовь, в отличие от импотентного взгляда, лишенного трепета и обаяния запахом. Стоит отхлынуть во тьму ладоням, окутывающим новорожденного своеобразной раковиной юной киприды, как ра-дужная и воздушная пена покрывает любого из нас до самой смерти. Она преломляет, крадет, рассеивает все, что рвется навстречу нам и доносит осколки посланного. Я чувствую тепло этих рук, вижу тень, заслоняющую солнце и вслепую, отплевывая пену, выбираюсь из поглотившего меня моллюска. Начальные сны о невообразимой ватности моих рук отступают с ниспадением радужной оболочки, и в одно мгновение пустота приобретает необозримость, свежесть и лико-вание каждого пузырька легкого, вкушающего из громокипящего кубка нехватающего воздуха.
Я начинаю легкое парение.
Часть 5. Апостол. Первый сон
Я начинаю легкое парение ("здравствуй мое старение") в восходящих потоках, пытаюсь уловить третьим чувством испарения внизу брошенного теплого и сырого тела, глотаю обрывки ветра, остатки которого больно хлещут по глазам, захлебываюсь до того, как понимаю что это всего лишь первый сон. Сон о полете рядом с золотым орлом в океане голубого безмолвия. Только отсюда вдруг (но скольких трудов стоит этот "вдруг") открывается вид на основание башни. Тот, кто позвал, приоткрывает завесы над ожидающим.
Отрываясь от сна, маленьким героем французской эпопеи, ощупываю тепло комнаты и начинаю продвигаться через сумрачный лес к той половине жизни, в которой по приговору строят замок. Состояние близкое ко сну разделяет от сна непреодолимая пропасть. Невозможно наблюдать некое иллюзорное их соитие, горизонт, соединяющий летающего с ползающим. От-чаяние рождает возможность парить над башней смысла, и невозможность даже на шаг прибли-зиться к ее основанию, даже в зловонном сиянии люминесцирующей апельсиновой кожуры.
Между тем, почти пятиминутной обрядовой тишиной заканчивается эра первого сна.
Часть 6. Второй сон. Ню
Искусственное растворение в оболочки смысла, слияние со словом, филигранная тех-ника балансировки на грани сна, мысли и ощущений позволяют вылупиться любой птице, при-ходят череда откровений о копошащихся, является второй сон о рождении. Промежуточное, а второе - апофеоз промежуточного, всегда многообразней, многосоставной и шире. Второй сон о Девственности и рождении. Его девственность Евы, к сожалению, неописуема теологами и может прийти в любом обличии, главным образом запаха и цвета, рождение же просто в виде бардовой головы в подливе алых разводов бодро марширующей эльфами. Наконец, погружение в мир копошащихся позволяет ловить их в птичьи ловушки.
Часть 7. Третий сон. Дворец Помпиду
Последний сон - сон о клетке-лабиринте, из мореного дерева, безостановочно вра-щающейся на телах умерших слонообразных. Ее бешеное вращение вместе с тобой и выры-вающиеся пасти жутких фламандских львов из то и дело появляющихся зияющих ниш, означа-ет только одно - люди с тамбуринами тебя привязали за волосы. Один против первых трех при-нял условия этого вращения и восстал против первого в имени, но не в методе, против второго методом, но с полета первого, против третьего ростом, сбросив с острова, и стал не против трех, стал копошащимся в цвете и по смыслу.
Предсон, ощущение угасания ощущений, заложен в природе каждого, но явление его редко как хорошее стихотворение, даже ещё реже. Он требует быть смыслом ранее, чем овладе-ешь и сольешься с ним. Он парадоксален по существу, антиномичен самому себе. Это сон, по-множенный на цвет, запах и ощущения, при полном отсутствии времени и привязанный ко всем пространствам. Этот сон без образен, ощущать который уже без полного контроля и управле-ния, над которым невозможно. В этом сне нет инерций, есть лишь гравитация и скорости... Его колоссальная энергия выплескивается вдруг, и расширяющееся и умирающее остывающее про-странство заполняется пирамидой копошащихся. Приходит время всего лишь титанов и их яв-лений в обрамлении башни танцующего круговорота башен копошащихся.
Часть 8. Бибилим
Копошащиеся люди с тамбуринами не представляют, что разрытая и унавоженная (иногда, загаженная) ими почва всего лишь площадка для будущего основания Башни. Их так много и они такие независимые, что всем мало места - так ширится площадь основания до тех пор, пока авангард не начнет захлебываться в неизведанной и непригодной пока для жилья почве. Дохлеющий авангард уже означает окончания первого этапа - башню окружают мути-рующие пионеры, в зловонии собственной погибели, к концу постройки ее первые древнейшие этажи полностью скроет туман авангардного зловония.
Но до этого неустойчивому вгрызающемуся ещё далеко. Весь их страх исходит из соз-нания внешнего зацепления - они беременны от Кого- то и спермичны в Кого - то. Иногда, за-крученная спираль вдруг разрешается сама в себя, и этот гермофрадизм её ничто иное, как фи-лософия - тонкая плева между магией и пророчеством. Та плева, которая разделяет надежду от неустойчивости. Копошащийся же девственен.
Спермичный строит фундамент ...
Медленное движение всех ограничивает скорость постройки Башни, она (скорость) ан-тропоэффект вызывает поглощение или выброс энергии. Поглощающих - больше, но выбрасы-вающие люминесцируют. Вот отчего Башня светит неизъяснимым свечением.
Иногда, во время строительства копошащиеся, разрыхлив и удобрив основание, роняя с остатками перегноя семена, дают жизнь всходам. Семена так медленно тянутся к солнцу, как это всегда случается с монотонным или постепенным движением, что фундамент успевает ос-тановить их робкие поползновения. Лишь одно семя из мириад волей случая или чего-либо, выбившееся из систем монотонной сети вдруг превосходит молодой фундамент в силе и росте. Его корни поглощают нестройное сооружения, словно время, воды или лоно.
Часть 9. Идолы театра. Принцип тела
Утро всегда внезапно. Я стою где-то на склоне тысячелетней гряды внезапных рассве-тов. Воспламеняются окутанные дымкой искры тлеющих звезд, охватывая пламенем безбреж-ное голубое тело. Его вопль и рев сквозь беснующийся полах, в котором смешены цвет огня и крови, возбуждает к жизни младую с перстами пурпурными Эос, просыпается мир представле-ний, для которого все предыдущее стенание лишь сюжет для занавеса. Кто поставил меня на-блюдать все это неизвестно. Я иду вдоль по склону до тех пор, пока не попадаю на спектакль, первое действие которого - утро. За мгновенье до того, как распахнется занавес, появляются красные люди с тамбуринами и свитками. Обнаженная процессия, может хоровод. Раскрашен-ные тела, пританцовывая, раскрывают свитки, но тщетны усилия прочесть хоть одну букву тек-стов. Я бросаю все попытки и только наблюдаю, как они священнодействуют.
Как я это прочувствовал, изначально, скорее всего, покидая зверинец, копошащийся сочетал в себе два принципа - принцип сознания и принцип тела. Вымышленный копошащегося всегда телесен. Был телесен и сосуществовал с ним в телесной форме. Идол являл копошащему-ся согласие принципов. Большие обобщения принципов неожиданно выбрали примат принципа сознания. Люди с тамбуринами всех пирамид - составители больших обобщений, ощущали переизбыток принципа сознания и вымещали это в составлении больших принципов. Осталь-ные же, наоборот, черпали недостающее сознание из слабо-телесных принципов.
Принцип тела определяет вечно непреходящее, меняющееся здесь, но возникающее там Тело. Философские аспекты телепортации - клонируем там и умерщвляем оригинал здесь. В результате молодое сильное новое тело, не обремененное принципом сознания. Смерть прин-ципа тела - в обременении принципом сознания. Принцип сознания разрождается смертью принципа плоти, в этом смысле перерождение принципа тела есть победа над смертью. Смерть наступает в два приема: разрождение принципа сознания, умирания принципа тела, остановив первый и устранив второй...
Любовь единственный чистый принцип сознания противостоящий ему самому. Это минимум и максимум того, что должно обобщаться в принципе сознания для выживания прин-ципа тела. Удивительное пограничное состояние после рождения между сном и смертью есть любовь. Можно ли закрыть небо или спрятать океан? Так неуязвим сон, но его соитие в любви венчает вселенную, чьё имя смерть (или жизнь). Любовь это дорога в сон. Я медленно кружу по этому пути, в ароматной дымке тающего тумана, оседающего в меня тихой тоской и сладостным унынием. Томно дышащее темное животное сверху, её высочество вселенная, про-носится поодаль протяжным утробным звуком и отражается дрожью в каждой клеточке тела. Прикосновения разрастаются до того, что неясно, не внутри ли себя я продолжаю путь, внутри ли кого или чего? Почему-то некоторые её искрометные, как фокстрот, мгновенья переложены на бриллиантовую игольчатость декабрьской пороши, похрустывание под ногами и слияния веселых огоньков в перспективе убегающих проспектов. Когда выходишь из этого сна..., впро-чем, выйти из него невозможно.
Копошашиеся подвержены любовь подавлять развивающимся принципом сознания. Аморфное против амфорного. Сок из надреза, смолу заваривают они в липковато-сладкую про-тивохмельную кашу, и уже ничто не может остановить принцип сознания.
Копошащегося невозможно исследовать, не поранив, невозможно познать, не расчле-нив, и невозможно измерить, не остановив. Поэтому всякое знание о нем поверхностно - это знание о трупе копошащегося. Это есть его непредсказуемость. Непредсказуемость - первый очевидный парадокс существования Башни.
Часть 10. Спасение
Сны о красоте беззащитны. Крадучись, они шелестят в опавшей листве последних впе-чатлений перед засыпанием. Они появляются мимолетно и проносятся как далекие пары океана в просторе синеватого тела, не оставляя заметной тени, следа и памяти. Они без памятны и по-тому легки и прозрачны. Смело погружаясь в эту глубокую божественную стройность, я увидел, что составляет ее основу. Родившемуся, удерживаемому и согреваемому теплом птиц-ладоней первым открывается всепроницающий и всеобъемлющий взгляд. Голубая гладь безбрежного океана, наполненного смыслом, гармония явления и воли, тишина, покой. Мерцание покоя вы-зывает во мне вначале неуловимые колыхания, затем дрожь, неврастению, истерику. Я насы-щаюсь памятью и вместе с тем способностью осмысливать. Я помню, следовательно - сущест-вовал. Наделенный возможностью быть я приобретаю черты и тем самым выхожу из Хаоса в тоннель, цвета бардо.
Часть 11. Сошествие в ад
Кошмары являются, сквозь покров подбрасываемых ладонями лепестков к самому ли-цу. В окружении танцовщиц медленно переступает владелец желтого хитона, изогнутые ладони и скрещенные ноги, его иероглиф на скрижалях моего воображения. Огненные языки восходя-щего к нему пламени ласкают каждый его жест, следуют за каждым кивком и пропадают по первому манию руки императора, впрочем, может его тени.
Я разучился воспринимать скорость. В этом разочаровывает только то, что существова-ние, опережающее меня, расплывается в гамме неясного свечения и еще более неясного звуча-ния. Оно не составляет цельного мира, не следует образами и представлениями. Несущиеся им-прессионистические брызги шампанского, отовсюду несущегося света (цвета) поглощают и рассеивают так, что на выходе остается бледно-серая безвольная тень, влекомая даже бризом в неизведанную пустоту. Ей неведом мир, неведомо куда несется она, она лишь повторяет конту-ры вне ее происходящих перемен, да и то, в зависимости от расположения источника и страж-дущего. Несколько узких тоннелей да сеть микроскопических каналов соединяют царство тени и мир бушующего света. Этого достаточно, чтобы осколки и искры достигали самых темных уголков, слегка подогревая и едва освещая бестелесное чудо. Оно, словно житель Селении, ле-нивцем переваривает осколки света, нехотя перемещается, подрагивает и застывает только то-гда, когда тоннели забиваются отложениями или свет вдруг взрывается в непосредственной близости. Иногда оно само прячется света и ловит в тоннели сладкую патоку дохлых мух и ба-бочек, внезапно зажимает каналы и прячется в подгнившей теплоте канавок. Токая тень может жить очень долго, пока случайно пронесшийся луч не выхватит ее жалкого богатства для ауто-дафе, красивого и справедливого как движение к принципу существования по бардо.
Часть 12.Воскресение
Бодрствование глупости пожирает красоту. Помогают только перенацеленные коды внимания. Первое перенацеливание подарил праздник. Нежное существо почти Сусанна, изги-бами девственных или только кажущимися таковыми линий боящееся потревожить ослеплен-ное напитками воображение присутствующих, а может наоборот сомневающееся в возможно-сти даже малейшего успеха, вынудила отдать ей мое мужское облачение, в котором купалась за неимением специального снаряжения. Некоторое время после, когда схлынул поток бессвязно-сти с миром явлений, я оглядел гладь воды и явственно увидел себя, плескающегося в окруже-нии наяд, выходящего из воды и сохнущего у огня. Второй я был тонок и изящен, почти про-зрачен и самое неожиданное выдавал некое женское начало, так рьяно оберегаемое мужеством. Удивление, однако, сменилось вовсе не страхом и ужасом, а ощущением полной свободы и беспредельного независимого восторга. Наконец я свалил с себя груз ответственности за все происходящее с этим… вообще со всем существующим. Неизбежное отрезвление расставило все соответственно здравому смыслу. Однако, идея о том, что ускорение приданное ощущениям и мысли распространяя их в окружающих хитросплетениях космоса оставляет далеко позади себя тело со всей его историей так прочно вошла в сознание, что когда приходилось испыты-вать отдельные виды этого ускорения все время всплывали в памяти формы Сусанны. Такой вот блоковский сервер. Это перемещение в эмпедокловом замкнутом пространстве, сети со скоро-стью превышающую скорость здравого смысла, отчего собственно сны скоротечны, выносит меня на площадь залитую народом и наполненную до отказа светом. Затем обрушивает на все это грохочущий пылающий шар, поглощающий меня, и возносит в нем выше золотого орла, опуская над водами мутного потока большего, чем небо, распластавшегося у подножья испо-линских хребтов и грязных ног миллиарда оборванцев, сплетенных в меандр.
Больше всего на свете эти люди бояться засухи.