Я ехал с сумкой, набитой книгами. Мне нужно было поменять высоко котировавшуюся фантастику и пару детективов на совершенно не интересную для барыг, в то время, философию или поэзию. Мне было тогда 19 лет и я уже год занимался книгообменом. Денег это не приносило, кормиться с этого было нельзя, но вот книги плодились. В среднем, одна после хитроумной операции давала три. Один недостаток: время уходило на это занятие практически все.
Фантастика была серийной: «Миры», «Мастера», «Золотое перо» и потом еще какая-то чушь. Иногда попадались классные авторы, тот же Катнер, Шекли, Гаррисон... Я тогда совершенно не понимал Брэдбери. Точнее понимал и понимал даже «почему» он популярен у старшего поколения, но все его нравоучительные выверты меня ни капельки не трогали. А его «Марсианские хроники» рядом с Шекли выглядели для меня натуральным школярством. К Саймаку и Лему также относился весьма прохладно. Вообще мне очень сложно угодить и уже точно мне вдвойне сложно угодить, если ты раскрученный или «признанный», особенно старшим поколением.
Две фразы у меня с детства вызывали омерзение, это: «будь как все!» и «будь проще, и люди потянутся!». Омерзение до уровня тошноты и рвоты. Поэтому для меня принципиально было самому открыть какого-то автора, чем поверить кому-то что «этот» якобы пишет гениально. Соответственно всех для себя открывал всегда сам и любил я не Пушкина, а Лермонтова, не Маяковского, а Андрея Белого, не Саймака, а Шекли, а Брэдбери вообще ни во что не ставил. А стадное «все читают, и ты читай» не значило для меня вообще ничего. Пустой звук без грамма содержания.
Итак, я ехал менять фантастику на поэзию. Вышел у «Военной книги» и пошел прямо к магазину. В моей голове неспешно играл «Медленно катится шар наслаждения». Я перебирал стих, просматривал ритм и находил его весьма интересным.
В творчестве был тот же самый принцип, что в выборе литературы. То, как писали все, как рифмовали все или к чему стремились или приспосабливались все - это такой же пустой звук, как и выбор круга навязанного чтения. Стихи я всегда писал только так, как считал нужным, но с определенным условием при точном соответствии законам стихосложения. Меня всегда интересовало не как написать правильно, а как написать неправильно, так как никто не пишет. Меня всегда интересовало, что можно в этих законах стихосложения «не нарушая нарушить», чтобы ритм стал более интересным, а строфа более сложной.
У окружавших меня людей были весьма озабоченные лица. Какая-то старуха просила милостыню, другая продавала какие-то тряпки.
Я рассмотрел книги, лежавшие на ларьке, перед магазином. За прилавком стояла пожилая дама в платке и шубе.
Я пошарил в кармане и потрогал 35 рублей, которые там были.
… «маленький нежно игривый клубок»…
… Фантастика, детективы, поэзия… том Осипа Мандельштама, за 12 рублей, рядом том Ахматовой, за 15.
Я вцепился в Мандельштама. Думаю: 12 рублей, себестоимость книги – 7 рублей, стоит 7 рублей и 50 баллов. Так еще можно поставить на продажу рублей за 25-30. Не очень выгодно, но деньги есть. Мандельштам был для меня на тот момент такой же «навязанный автор» как и Маяковский и отношение у меня к нему было как к фантастике: купить и перепродать.
- Пожалуйста, Мандельштама, пару экземпляров и Гумилева – сказал я продавщице.
- 27 рубликов, с вас, – ответила продавщица.
Я пошел по улице.
«Видишь, как дьявол ласкает твой страх!» – неслось у меня в голове.
А что если…
… и тем же ритмом. Осень…
«Медленно катится шар наслаждения…» = «Падает, крутится, кружится лист»
Да! Интересною...
«Падает, крутится, кружится лист,
Тот, нет, этот кажись!»
Именно!
Я пошел по улице в невероятном возбуждении. Томики Мандельштама, как «барашки на заклание» мерно бренчали у меня в сумке. Сумка была дрянная – китайский «Баоданчик», который отец привез из Китая. На дне сумки лежала картонная шахматная доска, которая создавала дно, придавала её бесформенной форму.
«Белый дивный Летний сад» – Да! Да!
Я пошел по улице, складывая слова.
...пешеходы шли мимо...
Слова складывались легко, будто кто-то их читал.
Я остановился, и развернувшись и подумав... буквально побежал на трамвайную остановку. Мне теперь нужно было срочно вернуться домой.
Подошел 13-ый. Я сел. В салоне было полно народу, грязного и мрачного, да еще крайне плохо одетого.
«Господи, откуда сколько страшных лиц?» – подумал я. – «Интересно везде люди такие страшные, а как в странах «гниющего Запада», или «феодального Востока?»
Внезапно место освободилось и я сел. Сумку поставил на колени. Мимо пролетали здания. А трамвай громко-прегромко бубухал по рельсам. Я работал. В голове моей играли новые стихи, и я ехал домой чтобы записать их. Пока я записывал их в голове.
«белый сад… листопад…»
Я яростно перебирал ритм, но потом остановился.
«Все. Иначе – забуду!»
Я открыл сумку и посмотрел на добычу. Два томика Мандельштама, и книга Николая Гумилева «Письма о русской поэзии» - неплохо.
«Одного Мандельштама продам, другого оставлю для коллекции. Читать? Нет! Навязанный автор! Хотя ритм мне нравился, но непрорифмовки, двусмысленности в самих словах, вызывающие раздражение. Нет!»
Приехав, я записал «Белый сад» – все, что запомнил. Когда я записал его, ко мне пришла в голову фраза: «я приехал в мой город, знакомый до слез». Ранее слышал эту песню в исполнении Аллы Пугачевой, но о том, кто ее автор не очень-то задумывался. В тот период у меня работал комплекс «чукчи не читателя». Мне нравились Э. По, А. Белый и И. Северянин. Мандельштам? А кто он для меня? Навязанный СМИ автор. Особенно раздражали «тело, с которым непонятно что делать» и «кремлевские горцы».
Поэтические вечера? Да не ходил я никогда на эти «поэтические вечера»! Что я там мог услышать? Попытки что-то написать? Детский сад какой-то! Если бы там кто-то писал, так, как пишу я, то мне было бы интересно. А просто слушать бабушек и молодых рифмоплетов, не знающих как простой двусложник совместить с трехсложником в одной строфе, это трата времени впустую!
Закончив писать, я прочитал «Белый сад» целиком и малость обалдел от ритма. Ритм был уникален и совершенно не похож ни на что, что я когда-либо слышал. Такого ритма, как мне казалось, не было ни у Пушкина, ни у Маяковского ни у Есенина.
«Чудесный ритм!» – подумал я, - «и еще хорошая добыча!»
Время шло к вечеру и вспомнился бренчащий трамвай и мрачноватая аудитория внутри него.
«Здорово! Только, что это за ритм? Скорее всего, все-таки обычный акцентный, как у Маяковского, но хорошо зацезуренный. Надо еще что-то написать! Срочно, причем именно таким же ритмом».
Попробовал писать, и написал «Экс». Возбудился, написал еще пять или шесть стихотворений все тем же странным ритмом.
Потом начал бесцельно бродить по квартире смотреть телевизор. День прошел.
- Завтра опять на обменник, – сказал я вслух, - продам одного Мандельштама…
- Нет! – с яростью, вспомнив рекламу «гению» в программе «Взгляд», - продам обоих «гадов», всех!
«Я приехал в мой город, знакомый до слез!
До прожилок, до детских припухших желез,
Ты пришел в Ленинград так глотай же скорей
Рыбий жир Ленинградских речных Фонарей
Ленинград! Ленинград!».
- Это у меня просто запела в голове Алла Борисовна, поздравляя с «Белым садом»
И трамвай, медленно катящийся по рельсам, бренчащий плавно и «сексуально»...
ТАК Я ОТКРЫЛ «СКОЛЬЗЯЩИЙ РИТМ»