Часть первая
борода
* * *
Ночью течёт ключ
в скважину из туч
памяти, звеня,
в скважину меня –
голубем (воркуй,
вор, на какой чёрт
в дверь бородой лезть?) –
голубем, вот здесь –
залежи руд, злат,
карандашей, карт,
крестиков под дуб
спален, сердец, губ,
губ и колец – клуб
«кто за чего» – куб
льда равен пи ку –
что ещё? Эм, це …
скважина – не цель:
смерть – это – в яйце –
жизнь.
* * *
Встретить бы какого-нибудь старого какого-нибудь знакомого,
да хоть ба и мёртвого, лишь бы было о чём вспомнить,
постоять под деревом, говоря ветвисто, и многокомнатно
замолкая, и глядя многооконно.
А то, а не то, иду тут одна, как палец в ноздре, которому
и то веселей, иду, понимаешь, и во все стороны
пускаю слова, у которых крылья оторваны,
и слова валятся гусеницами, и вороны их скушевают.
* * *
Послушай, ещё немного,
и – ты у меня родишься,
и каждый, кто нас увидит,
поймёт, кто мы есть друг другу
(такого в мешке не скроешь).
Ты вырастешь очень сильным
и будешь носить старуху,
которой я – тоже – стану.
А женишься – на царевне,
весёлой и синеокой,
с каспийскими волосами
и морем лобзаний жарких,
и будет у вас розарий
моих говорливых внуков,
я им буду ведать сказки,
которых сейчас не знаю.
* * *
Грудной щенок ещё.
И щёк
во сне, когда сосёшь,
движение – приятно и забавно.
А раньше, смерть чуть-чуть разбавив
желанием родиться,
в лица
ты вглядывался ночью блёклой
пиф распластав на стёклах,
которые не вовсе из стекла,
и видел – я,
о чём-то зная, шла
по улице, которая в глаза
заглядывала мне и поминутно
в них становилось холодно и мутно.
Но ты, сказав
Ему, что выбрал ту, шизоидную,
робкую кошёлку,
стал папиным сперматозоидом,
и хитро щёлкал
хвостом и головой себе кивал.
* * *
Доверчиво дышит, заснув на руках, как поле,
как ночь над рекой, как река,
так кони текут по степи, словно часть
от целого времени тьмы, от сейчас
тоски нецыганской сидеть и молчать
над гладью воды, над расправленным лбом,
заснувших в мою тишину по ночам,
в мою тишину и любовь.
* * *
На тебе молока –
лакай.
На тебе ещё свет звёзд,
сквозь которые ты рос
в Землю, как – из земли
куст.
Вот теперь – молоко пей,
будешь сильным, что тот бык.
Чтобы сильным быком быть,
надо пить
молоко.
* * *
Снег пересыпал дома, дерева, дрова,
что – что зима ещё через неделю? Что –
что – что он ночью всю ночь бесперечь мне шёл
в уши всей тишью и шаг заглушал словам,
ямбам, хореям и прочим другим ать – два –
три амфибрахиям, только что из дождя
вылезшим высохнуть, шаг заглушал, идя
рыбьим хвостом заметая следы.
* * *
Рыба клюёт. Клюв у неё –
губы (молчит много),
в небо плывёт воздухом, йот
вычертив – безногим
туловом. Их – кто разберёт? –
тис, на лице тени,
много молчит. Клюв у него
мартом набит, пеньем
зелени, трав ведьминых сок
каплет, шипит, сверлит –
землю весной, небо весной –
рыбу весной – вертел.
* * *
Ты пришёл меня поздравить с первым днём весны?
И в душе твоей подснежник? И в руках лучи
солнечные, сколько хочешь, сколько унесёшь?
И гекзаметром ты ходишь, гоголем, конём,
вечером, когда стемнеет, приходи на ум,
в самые глаза заглянешь.
* * *
Ладони лодочек плывут
по лужам (звукопись и только!),
пытаясь лист тетради школьной
корням сосиновым вернуть.
Резиновые сапоги,
карман, набитый глупой шапкой,
и странно сдавленное счастье
сквозь солнце. Адовы круги
восторга, пляшущего краем
сознания, зелёный гул
травы, почти ещё в снегу,
ты первый скажешь, я вторая.
* * *
Тишина отступает, и если приноровиться,
то услышишь – как ( на ходу роняя
мягкий знак, а и бэ, сарафан из ситца,
что я шила когда-то, но так и не поносила…)
Если долго не спать, то делаешься невменяем,
и – напротив, заснув навсегда, впадаешь
сам в себя, таковы законы физики, сила
тяготения, центробежная и – дальше –
центростремительная. Извини что сплю
до такого позднего – дня, хотя и так аутична
хуже младенца.
Поцелуй меня.
Или лучше – плюнь.
Ибо мы ягоды разного кича.
* * *
Иногда ты садишься на стол
и, болтая ногами, болтаешь
пустяки безумолку, как стая
птиц, летающих спать на восток.
А лицо у тебя, как шаги,
осторожно бывает и чутко,
как свеча в коридоре предчувствий
их, идущих навстречу, других,
еле слышных… Ступени и тени,
сновидений скользящая явь…
Иногда ты бываешь, как я,
сам в себе непотребно потерян.
Иногда, раз в неделю, не боль –
шелестишь по ночам рукописным
древом древним познания – в смысле –
что-то пишешь и хочешь как Бог
быть при этом, наивный ребёнок!
Иногда ты бываешь как Бог…
Иногда я бываю тобой,
иногда, раз в неделю, не больше.
* * *
Руки сложив молитвенно, как для прыжка
в бессознательное бассейна,
Отче, прошу тебя свей в купе моей головы гнездо,
выведи сына, зажгись в вышине звездой
(но абонент молчит или временно недоступен), звездой
утренней (попробуйте позвонить позднее…),
практически солнцем в момент перволучия, в первовздох,
собственно, Богом из Африки. Руки сложив, как сердце,
прыгаю в кровь и плескаюсь, смывая светский
лоск лоскутками одьялочными из сельской
местности, с сена, в котором всю ночь и ещё разок.
* * *
Ты глупый – ты поцеловал весёлой амазонки губы,
полураскрытые во сне, где снятся бешеные сны
и девственные… Наглеца, глупец, заставят кровью смыть
содеянное… Поспеши добыть её из лона девы.
* * *
Да. Я хочу свести тебя с ума.
Не для того, чтоб быть с тобой, а с тем, чтоб
свою гордыню женскую потешить,
вдохнуть твой запах. Я – такой гурман –
ка – лейдоскоп и скобка, точка, кома,
две точки, comma, рожица – зачем
пенять на что-то? Зеркало очей
неотразимо нам с тобой знакомо
по слитым лбам, баранам на мосту,
как утром рано (neutrum) c дояркой,
не однополо, ибо – биполярно
стоим и смотрим (где цветы растут)
на все ворота новые (забыты
так хогошо! (с акцентом Ильича)),
пойдём – сведу с ума тебя сейчас
от – делать нечего, его переизбытка.
* * *
Андрогинности на вас не хватает!
Просто делаюсь какой-то особой,
о, особенной какой-то – аж соболь
брови блеском облачает: – )Хотя бы
постеснялись быть таким маскулинным
в каждой чёрточке лица, тела, духа,
в тембре голоса, специально для уха
бледно-розового – жадно, невинно
всё внимающего, перлы храняще-
е-го-го! в своей ракушке сундучьей.
Ах, наверно, я вообще, ещё – лучше,
чем рассказывают… Еще и аще.
* * *
Сплю, потому что – что ещё
в такие феврали с собою
придумать? Ты бы, верно, счёл
меня лентяйкой, дал расчёт,
сказал: «увольте!!!» и – уволил.
Будь я твоею… А не будь,
пожал бы плечами бы и вспомнил,
как в водосточную трубу
упало тарарах и бух
от шашек шахматное поле.
И кто-то, шедший под трубой,
так длинно выругался матом,
что я подумала любовь
другое, чем у нас с тобой,
но я – предпочитаю краткость.
* * *
Месяц февраль
сердце нам рвал
на два – поменьше – сердца.
Ты целовал
словно грааль
губы в мои их месяц
снежный. Голов
смежных тепло,
верхний этаж дома.
С янем во рту,
кто-то ж – ту-ту
в ту страрану грома,
donner’а, да.
Я, как вода, –
снова не та, эта,
а на тебя
– а бя бя бя –
мне наложить (вето).
* * *
Дождь идёт (сущий дьявол), стоит,
что стена, кирпичом подбородок,
ломит кости и город городит
огородами баб степанид,
семенящих куда-то с кошёлкой,
– долу взгляд, без сюрпризов подол –
пузырями шепча под водой,
языком и губами – защёлкой
их двери (заходи и садись,
ставь на пол свою точку скорее,
чтоб до тла не сгореть, как сгорела
у меня одна штука в груди).
Пепелище, дождище, душище –
и отдушина, дырка, окно
слуховое, летающий knorr
голубей. Угощайся, дружище.
Слуховое дупло. Говори,
я внимательно слушаю губы,
пузырись своей рыбой – отсюда
так красивы твои пузыри.
* * *
Ты выглядишь, как в воскресенье утром
осенний город, синий город, жёлтый
и пахнущий ознобом восхищенья
по цепким веткам, восходящим к солнцу,
по кисло-сладко-красному арбузу
которого скучали мы всю зиму.
Ты светел и взыскательно сощурист,
и я всё жду, когда ты потемнеешь,
расслабишься и загоришься в небе.
борода
(часть вторая)
* * *
Рассвирепевшая (как солнце, в два ряда
зубов смеющееся, солнце – борода
лучей из ваты облаков – плывут, летят
над отражением своим) почти что театр,
нет, – представление устроившая я,
для поучения, для просто ай-яй-яй,
тарелокбития, блин, инопланетян,
я разъярилась, я как солнце, пусть летят
Икары Хреновы, Ари-стофа-нов жук,
я вам такое, извиняюсь, покажу…
* * *
Я так рада тебя не видеть
каждый день, словно бы – ты умер.
Я так рада тебя не видеть,
я так рада тебя не думать.
Я так рано встаю утрами,
что – ночами, и небо – звёздно,
будто кто-то наделал раны
в чёрном оке, чтоб стало поздно.
Послезавтра я лягу в сено
и, закрыв васильки руками,
буду плакать девчонкой сельской
и алёнушкой – прямо в камень
дна и в корень усталых ив –
мне так – грустно, когда ты – жив.
* * *
Потому что так и будет –
дверь возьмёт меня за руку
и потянет за собою
цепь срывающихся нот
скрипа, гнусного как голос
за стеною за спиною
через спину через стену
через день как через год.
Я хотела бы быть сильной.
Сшить штаны из парусины
и соломенную шляпу
на манер ковбойских шляп.
Я б тогда зашла за стену,
через стену, и вонзила
в дверь – всей шариковой ножкой,
сплюнула бы и ушла. Б.
* * *
б… – это мат шаха не было а визирь
капал в нос називин наивно думать
что я всё ещё та же как в тот мой визит
когда идиотка кретинка тупица дура
я приехала на автобусе чёрте куда в чертог
чёрте кого чёрте во сколько ночи
чёрте зачем (чёрте, зачем?) и кьто и чьто
ждал и ждало меня между прочим
глупо надеяться что я ещё всё та
же женщина девочка солнечный зайчик в сером
свитере купленном в секонде перестань
думать надеяться ждать не любить и верить
* * *
Останавливает только то, что кто-то уже
так делал:
подойти к стене, удариться головою.
Самое что ни на нет живое
выскочит из её яйца и протяжно взвоет
кетчупом по плечам, по рукам, по телу.
И меня съедят человеки в белом,
ангелы в слуховых аппаратах, в руках топорик,
и никто не заметит – никто не спорит
с этим, кожу снимающим с мясом, порно,
онемевшим, немецким и онемелым.
* * *
Я сползала по обоям,
а в углу светло плясали
тени листьев виноградных,
оплетающие окна,
рот открыв в беззвучном плаче,
приподняв лицо, чтоб лучше
было видно подбородок
(для чего-то, никому и
никогда), рукой сжимая
горло в белом ожерелье
из ракушек, подгибая
ноги в робких босоножках.
* * *
Место рядом – в пространстве – зарастает с болью,
равной размерам раны.
Потерпи, дорогая. Шрам, возможно, останется, чтобы Богу
было видно, кого он за что карает.
Но ведь шрам – не рана, а только символ
пережитой раны, почти что гордость
и медаль, свидетельство: стала сильной.
Потерпи, я знаю, что – уже скоро.
* * *
Ты падаешь на собственную тень
и бьёшься, бьёшься, бьёшься, исчезая
из мира тел.
Свыкаясь с мыслью (с темнотой глазами),
свыкаясь с тем,
что он тебя продал, как на базаре,
такой затей –
ник, озорник, иудина, пилатья
его душа.
Всё кончено. И вешается платье.
* * *
Серовато. Из кровати
встать в плаще уже и шляпе
и идти по лужам шлёпать
ртом сапог поцеловать их
в самый пик той стройной крыши
отражённой многократно
ты меня не любишь – правда?
только тише тише тише –
не услышат. Дай мне силы
Господи застыть опешить
покормить зрачком скворешник
не прозрев, но став бескрылой.
Соткан саван – не постиран.
Отнесись к нему серьёзно
мы на нём лежали – мозно
ли простить нас? Ты прости нас.
Вентилятор мельниц или
вертолётов – великаном
полифемом пеликаном
какадою кокаином
морфием – и спать обратно
даже не подбив подушки
приобняв тебя, как Пушкин
Гнедича, запанибратски.
* * *
Вот аптека, в которой мы
покупали что-нибудь
к чаю
и мчались
ко мне,
сегодняшней,
идущей мимо,
поющей песню,
идущей мимо танцующим шагом,
идущей мимо.
* * *
Ловцы человеков – сети, net`ы
пить в apsare millenium в компании
крёстных наших детей колени у
столиков сбиты, а в памяти
локти в зелёнке из альфа-бетта-
гаммы хромающей мимо чёрных
клавиш расстроенного фортепиано
тише, чтобы громче звучала странно-
теми-же-песнями самыми-же-историями
только едва только-только нечётко
вроде наброска алмазного – бросишь сеть –
там уже бьётся кто-то совсем читатель
добрый такой на лице интеллект печатью
как из собеса, а кушать перед причастьем
плохо нельзя неприлично и секс и секс.
* * *
Фатить музицировать на моих нервишках,
им апгрейд не сделаешь и в ремонт не сдашь.
Дайте старой женщине выспаться на крыше
собственного чайника, если он не ваш.
Ночь стоит, как дерево, медленно и чинно
руки разводя свои в стороны и вниз.
Дайте старой женщине выспаться, мужчина!
Солнце, ночью вставшее, – гаденький сюрприз.
Сон, бледнее простыни, с губ моих не кушайте,
дайте домолчать его ложкою в рассвет.
Вы имейте, знаете, что имейте? – мужество,
вам воздастся, слово даю, обещаю, клянусь вам, да.
* * *
Всё чаще ладошки
души бы хотелось
сложить мимо тела,
и дальше – всё больше,
всё дальше и дальше
от плоти, от крови…
Прости меня, кролик,
что я размножаюсь –
побегами.
* * *
Натюрморт из твоих гениталий давай повесим
над диваном и тем украсим свое жилище,
ибо всякий плод, потребляемый только в пищу,
не приносит пользы больше, чем мы бы, если
бы его писали маслом и маргарином,
рисовали тушью, мелом, гуашью, кистью,
а теперь терпи и другими вещами писай,
а сие – искусство, в смысле его старинном,
не постмодернистском, том, сатанинском, том этом смысле.
Мы его оформим в рамку со всем почтеньем,
и пускай висит себе тут, что её качели,
с самым мертвым видом, уместно (уместно!) вислым…
* * *
Ты веришь?! из-за горизонта
вставало б и светило солнце
во все глаза, но нет, но нет,
нет, – понимаешь?! –
не встаёт…
Темно и холодно, и лёд
зрачка, и ночь – и – ё моё –
ночь (раскрывая руки: вот:)
души. Светило не встаёт,
вставало не встаёт,
не светит.
А, значит, горизонта – нетю.
Ах, каменный твой лоб, мой гость,
где жёлтая, как осень, кость,
и разум расставляет сети
себе. Сербер-
ненары любят поглодать их
(погладь их) эти благодати.
Гав-гав.
* * *
Ты стёр мой голос, потому что
не дорожишь следами дня,
в который взят был у меня
дрожащим и, светясь, замучен –
заучен, вытвержен, сличён,
и узнан, и навек присвоен.
А ты смотри какая сволочь,
стёр, понимаешь, и – ничё.
Хокку
Ночь. Комар звенит над ухом.
Стараясь его оглушить, хлопаю себя по уху.
Сплю спокойно.
* * *
Возможно, неплохо было бы съесть еды.
Три часа ночи. Полдничать в самый раз.
И тараканы, кричащие "нас орда",
падают в обморок, так как – нас рать. Нас рать,
ру кипомыть, www – здесь теперь дубняк,
шмыгая носом, налитьсе бекре пкий чай,
выпить ссы рком глазированным. Потебня
тоже голодная смо тритмне вротспле ча.
Точно, неплохо было бы сесть поесть.
Встать для начала из тёплой посте лив, блин,
очень холодное тёмное ах Бох весть
где находящееся и – найти в темноте халат.
* * *
Поздно ночью. Позвоночник.
Позвони, как мне хотелось.
Мой ночник, мой полуночник,
мой фонарь, фингал, аптекарь,
б'-улочник, возьми мой голос
горлом, варежкой, перчаткой
в пальцах эхо раскололось,
и кричало, и качалось
на лианах телефонных
проводов в своих воронах.
Позвони, хоть для праформы
слова – в звёздах осторожных
лингвистических раскопок,
ночью, в греческих руинах.
Сколько жду! Почти нисколько
– синим пламенем гори на
небе чёрном! – не желая.
Где же ты?! Рука, как вертел,
жарит буквы, в пальцах вертит
ручку слов… и каплет пламя –
в ночь.
* * *
Я вдруг подумала, что ты звонишь
с другого света мне
(второго, третьего –
не важно), голосом пронзая дни
и луны месяцев,
года, столетия,
тысячелетия… И ожерелье то
я перед зеркалом
беру и меряю,
беру и меряю, беру и меряю,
и чай завари –
ваю можжевеловый.
* * *
Затем, что нам по-прежнему легко
смотреть друг в друга неотрывным взглядом
и рассуждать о разных пустяках,
как-то: о снах и прочей дребедени,
приоткрываясь шире наших ртов,
я буду помнить – то, что ты сказал,
а то, что не скажешь – я забуду.
* * *
В целом – это бессмысленно. Но – по частям
обретает, когда бы не смысл, то приятность.
Говорите же! я поняла Вас превратно,
не однажды опомнившись, трижды окстясь.
Оговаривайтесь. От таких оговорок
стекленеют глаза собеседника(цы!).
Мы сведём и опустим однажды концы
всех бессмыслиц. Когда-нибудь очень нескоро…
* * *
И тогда я делала ему бутербродами в сумку,
и мы смеялись, это была истерика,
это был Хлебников
смеха, Маслов введения в языкознание
и последнее, что мы пока не отдали другим.
Кушай, дорогой, я сделаю тебе – ещё.
* * *
распирает (ворота) от -
кройте же я приехал -
а – ткройте! в ушах помехи
винительно (что кого
зарезало – заразило
першит не даёт дышать)
и странно замедлил шаг
в проулке ночной верзила
заверил – убью убью
приблизился как любовник
и сделался ещё больше
и, видимо, сделал dew.
* * *
бар – абанит (вар-вар, вар-вар)
свет по печени зрачка
алкогольно извиваясь
червячками (мало ем
витаминов, всякий ferrum
там та там тара та там)
скрипка рвётся из объятий
скрипача, вертя смычком
дохлым конским канифольным
скользким – кто ты, тот, что тут?
* * *
Бисерясь. Ну и чего же ты бисеришься
перед свиньями, у которых окорока
не ампутированы, а кака-кака-
я грустная скрипка у вас в кабаке под рислинг,
если не пить, а сидеть, подперев бокал
пальцем, его – ладонью, её – предплечьем,
дальше – столом и полом, землёй и – легче –
воздухом, что колышет твои бока.
Ладно, молчи. Всё равно пастила бела,
пьяная исповедь хуже, чем трезвый дядя
в пьяной компании – ради почёта – ради
gonoris – как это? – места из-под стола.
Так что молчи. Так умнее твое лицо,
я на него смотрю, и на ум приходит
что-то из памяти… Только уже уходит –
вон, уже в сени, да – вон уже на крыльцо…
* * *
Пыльно. Пролетают стрекозы
во весь рост. Стою во весь голос.
Выцветший малиновый лозунг
тычет парадигмой глагола
"жить" – в мои глаза заливные.
В проводах задумалась птица
над природой звука, привычкой
звука изсчезать либо длиться.
Васильки, копируя небо,
вырастили сбоку подсолнух.
Русский, не участвовал, не был,
но не помню – где мне и сколько
пуль –
всадили в сердце.
Июль.
Пойти что ли – рассеяться?
Развеяться.
* * *
Ты наклоняешься – и дождь идёт из глаз
слепыми стрелами ( глаза без взгляда. Зюскинд),
и мы внимаем им, и поражённых нас
относит в сторону холодным зимним зюйдом
в щелях окна, какое сколько же ни клей
и ни задёргивай недышащею шторой,
свистит под рёбра из прищуренных щелей,
которым видно ли – куда и из которых, –
которым можно ли? Прижав к стеклу лицо,
вдруг замечтаешься и йм позеленеешь,
произнесёшь такое скорбное «цок-цок»,
махнёшь рукой и скажешь чтонибудьдаснею.
борода
(часть третья)
* * *
Где заполночь – там и рассвет,
коснувшись дна, толкнувшись ила –
всплываем. Вот как это было,
как это не было и нет.
Из рук пустых возьми же мой
дорожный посох. Возвращаться –
единственное в мире счастье.
Особенно зимой. Домой.
Когда холода
борода каждой крыши,
чем выше,
тем больше желает упасть,
распасться на част’–
и лица не расслышать
у губ, говорящих
в мой письменный ящик
почтовый.
Ах, что вы
наделали с маркой!
Вся вечность насмарку,
она ведь была драгоценной…
* * *
кости – раскрасти – из гробниц – воры
убийцы – ноги в занозах – я говорю
иди – там за горою горы горою горы
море и много рыбы и даже крюк
на потолке для лампы – свети – не хо-
чу! по дороге кто-то несётся пыльный
бедный голодный худой – да совсем плохой
из-под плаща мелькают блеща копыта –
кто-то такой что лица разобрать нельзя
ночью безлунной лучина горит в окошке
мышка скребётся где у неё возня
кошка скребётся там где на сердце кошки
* * *
Все мы ходим под Богом, над адом – асфальтом
расходящихся в стороны серых дорог,
«а направо пойдёшь – там тебе и остаться,
а налево – что через чужой огород,
никуда не дойдёшь, будешь вечным и пыльным
Агасфером скитаться, а – прямо пойдёшь –
встретишь зеркало, солнечный зайчик и дождь,
и затухшую лампу – суфийский светильник,
зеленеющий в кроне, долларе, дубов,
ничего не поймешь и решишь возвращаться
в дом, откуда тебя провожала любовь,
чтобы ты раздобыл в нём лежавшее счастье.
* * *
В поседевшие от побелки
волосы,
в старость, в истину (не в подделку –
молодость) –
зарываюсь и – пахнет мелом и солнцем –
вечностью,
греюсь древним животным – в кольцах,
вввечером,
змеевито подавшись кверху, застыв,
зажмурившись
(словно пост на дворе – посты
и – дежурю я,
жду: когда же мы станем новой античной
статуей),
солнце падает спящей спичкой
и солнце – падает.
* * *
Любимый мой! в моих краях – тепло!
все птицы здесь веснуют, все деревья
расчивают кронами и греют
на солнце солнцевидное дупло –
куда же ты?! Какие-то морозы
милей тебе? Растаешь от тепла?
Расплачешься? Снегурочка, не плачь!
(ты же мужчина, это ж несерьёзно)
Пожалуйста, останься навсегда
в банановой моей периферии,
я буду находиться в эйфории.
Иди сюда и поцелуй сюда.
* * *
Подари мне… – безумие!
Всё в разводах
небывалого пламени.
Всё в тычинках
небывалого холода,
в бесконечность
всех зрачков уходящее
сумасшествье.
* * *
Тосковала – ходила по комнате вьюгой,
рассыпала конфеты, роняла часы,
вспоминала, что поздно, но глядя в тот угол,
находила тебя окрылённым, босым,
полоумным, блаженным, забытым, засохшим
между листьями книги осенних кровей,
подносила к губам, говорила: «хороший
мой!», задыхаясь, что тот соловей,
заходясь, забываясь, впадая в белесый
луч холодного дня, закрывая лицо
на манер паранжи и чулка – занавеской,
занося подбородок, как ногу танцор.
* * *
Из точки А в пункт В,
населённый призраками и гиенами
воспоминаний, никто не выходит – ни тебе
поезда, ни парохода… Непременно
напиши мне, когда никуда не при-
едешь, не снимешь номера в отеле.
Хотя бы три строчки – мне, три –
четыре, уже не лёжа на постели,
не засыпая… Ночь, разрастаясь вширь,
вырастит медленных белых, как свет, медведей.
Но только, знаешь что, не пиши,
если – приедешь.
* * *
Дёготь года в исконечьи
острия и единицы –
тёмен, вкрадываясь в лица
человечьи. Кто так лечит
зубы? – спрашивает кто-то,
эхом отдаваясь в челюсть
здания, его расщелин,
сквозняков, подагр, икоты…
Плиты шахматно и чинно
ждут так следующего хода,
словно то не дёготь года
в исконечьи, а – мужчина
в женщине. Не надо крика,
лучше молча встретим вечность
года в самом исконечьи
света, звука
* * *
Смерть. Пустота и полумрак, и паника
оставшейся без разума души.
Очнись, смотри – здесь тоже можно жить
бесплотным и бесслёзным звёздным странником.
Лучом молчать, достигнувшим Земли,
на письменном столе с моими книгами,
не помнить слов и, между литер прыгая,
читать пробелы. Целый белый лист
мне исписать пробелами – молчанием.
Как много солнца выпало на днях…
Лучами и молчанием обняв,
не дай мне впасть в последнее отчаянье.
* * *
Я спешу, что рук не чую –
допишу ли – доврачую
ли – свой комплекс автономный
(где его какая носит
лёгкая – почти из пуха?..)
звук – он гаснет, тихнет, тухнет
светом падающих капель
дождевых и с крыш покатых –
льющихся в моё вниманье.
Я так мало понимаю
в том, что в воздухе повисло
слова требующей мыслью.
Буря мглою небо кроет,
только в этом мире кроме
звука, вставшего из света,
ничего в помине нету.
* * *
Заспеленгованная
словами, сорваными
с уст (ср. куст)
в море искусств –
енности лежу на спине
(а по мне –
(так пущай так и будет)
ползают буквы.
Оне,
как люди,
только маленькие)
Оне едят меня всюду,
скоро останется груда
откормленных их,
жирным курсивом
пляшущих
в пустоте
листа,
а пустота –
это сила.
Или лучше – символ.
И – точка.
И – перестать.
* * *
Поймана в слова, как слоны
в хобот и размеры слонов.
У меня вот маленький нос,
но большое чувство вины
перед словом, logos’ом, сном
коматозным в яростный свет.
Боже, почему Тебя нет?
Или – отчего Ты не слон?
* * *
Если глохнуть, то так,
чтобы слышать себя изнутри,
как чужие часы,
отмеряющие бесконечность,
как простой механизм,
чей последний сустав изнурив,
продолжаем идти
без него, но измерить нас – нечем.
Легче было бы быть
тишиною и слушать себя,
подперев подбородок
какого-то типа в буфете,
наблюдать его взгляд,
устремлённый в сиянье дождя
и в беззвучье дождя
находящий то трепет, то лепет,
находящий слова
(напечатанные, вы – немы,
мы – не вы, но нам тоже
порою приятно молчанье),
и от найденных слов
ощущенье прошедшей зимы,
наступившей весны,
так – как раньше, как – в самом начале.
* * *
Лениво посверкивая из тьмы
зрачками капель в моё пустое
сердце (лицо и ещё окно),
ты тишине надрываешь уши,
голос её надорвав уже.
Белые всполохи отражений
рушатся в горло трубы из жести
и раздаются где-то внизу.
Я нахожу тебя глупым мокрым
мокрым и скучным дождём, но всё же
ты здесь уместен. Иди.
Иди.
* * *
Бог, неумолимый как младенец,
хочет есть. Гроза сегодня ночью
колотилась (град летел небесный –
на земной), и в судорогах света
изменялись хитрые предметы.
Мир восход нашёл приображённым,
потерявшим молодость и старость,
вечным. Я стою на дне потопа,
весело смотря на дно ковчега
снизу. На него уже налипли
раковины флегматичных слизней.
Мне смешно, но смех в воде не слышно.
* * *
1.
В падлу вставать. Шесть.
Я не в себе вещь.
Вишню поел клещ.
Яблоки в парше.
Дождь. На реке муть.
Плот распластал плоть. –
Плеть по плоту ходь –
Id под плотом, грудь
в ряби. Плотом плыть
в дождевике – на
берег другой сна,
где вам не – быть, быть, –
неба. Харон умн –
спит, а народ ждёт
смерти. Под дождём –
смерть ли придёт,
У-у-у!!
2.
Круги расходятся. Вода
кругами думает
над камнем брошеным, над ним
хорошим, брошеным,
над ним круги, а он в песок
зарылся душами
и тихнет, каменея, дней
веками крошится.
* * *
Пьяные ты снились. Прости
за моветон – в мокрых
стеклах очков (дворник, мести –
с места, пока добрых
восемь часов не пройдут вспять,
листья врастут в ветки).
Только – начну заново спать,
вдруг ты опять?
* * *
Я рифму подарю – она тобой была
пока не родилась, твоей манерой голос
лить мимо слуха (слаб,
слаба я слухом – скоро
оглохну), мимо рта
дарить мне поцелуй
(не ма), потом и там
я превращусь в стрелу
и нас соединю
насквозь.
* * *
Грустить по отъезжающим, смотря
в оконницу гарцующей печали,
чья огненная вьющаяся прядь
усеяна слезами и очами
утыкана, как праздничная ель.
Нам холодно зимою каждым летом,
возьмите нас домой пить чай из гжел’ –
и есть чернику правильного цвета.
* * *
скороговорка капель – так мокро
ты языком шевелишь по ладони
словно собака, друг, человека
можно мочить, он добрый
придурок я голосила
утром молитву оптинских старцев
не помогает дождь очень сильный
череп ломает панцирь.
Но зарываясь в тихую руку
сердцем, глотаешь слёзы
осени – эпилептичка – оземь
в золоте и со стуком
как электричка сердца
* * *
У меня ведь дожди идут
обнажённо и беззащитно,
и неловко смотреть им вслед,
прикрываясь стеклом окна.
Каждой капле на вид два сна,
или – это один посчитан
дважды? или – и впрямь – два сна,
так бывает – на вид два сна.
Два тритона. Ты осветли
стрижку кроны на два тритона.
Сделай химию от того,
кто захочет тебя сожрать.
До чего же тебе к лицу
эта жёлтая крона! – крона,
что покрашена без кистей
и подстрижена без ножа.
* * *
мумия – только там
в самом углу – грусть
радости по пятам
пусть (не пущу!) пусть
следом листва спит
в ноги упав в под –
ножие для спин,
могущих лечь от
времени на – вздничь
лечь, как на печь (Линч,
кич) и листву стричь
взглядом листву стричь
* * *
Листья дрожат на ветру – тремор.
На опохмелку не есть money
(на первый-второй рассчитайсь) – третий
вечер жара небеса дурманит.
Золото наших побед ярче
с каждым восходом под ногами,
Отче, что надобно мне? Старче,
водки хлебнёшь, а – не помогает.
Глянешь в себя, проходя мимо
нищего с детским лицом, спяще-
го на листве – так увидь зиму
(тихой коровой жуёт ящур
смолотых тоже-коров), вечер,
яркое пламя окна дома,
посох чернильный (идти в вечность),
память бумаги (шаги помнить).
Вырвешь нирвану из уст Будды,
странной улыбкой легко сжатых,
тремор стакана в руке: «буд-дешь?»
«буд-дем!» и и вздрог-г-нет листва жарко.