Две рецензии, автор - Даниил Чкония, в журнале «Эмигрантская лира». Я их наконец нашёл ;
ПРОЗА ПОЭТА ИЛИ ПОЭЗИЯ ПРОЗЫ
“ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА” №2, 2021
Ян Бруштейн. Жизнь с рыбами, или Как я ругался матом – М.: «Вест-Консалтинг», 2020. – 152 с.
Непривычно читателям нашего журнала увидеть в рубрике «В поле зрения» отзыв на книгу прозаических миниатюр. Но тут есть простое объяснение: перед нами – проза поэта, проза, наполненная не только поэтическим содержанием, но и формально соответствующая определению «стихотворения в прозе».
Ян Бруштейн – поэт известный, особого представления его имя не требует. Он пользуется уважением профессионального сообщества коллег. У него есть свой преданный читатель. Работал в газетах, на телевидении – был президентом негосударственного медиа-холдинга, преподавал в вузе историю и теорию искусств. Кандидат искусствоведения. В семидесятых активно печатался, в том числе в «Юности» и «Знамени», пока его поэма, опубликованная в журнале «Волга», не была разгромлена в газете «Правда» за «формальные изыски». За этим последовала резкая критика первой книги в местной писательской организации. В итоге замолчал на четверть века. Снова начал сочинять стихи и прозу в 2008 году. Лауреат множества литературных премий, автор десяти книг стихов и прозы. Больше 20 лет живёт в Иванове.
Вот как звучит поистине поэтическая проза Бруштейна:
…вспоминаю, как я впервые попробовал вино. Нет, тот раз, когда я, мелкий первоклашка, в новогодье хватанул с праздничного стола полстакана «водички», оказавшейся славной советской водочкой – он не считается. Да я и не помню своих ощущений – проспал как застреленный почти сутки. Но, поскольку вырос я в благословенном южном городе, где сухого, да и «мокрого», креплёного винишка было хоть залейся, пройти мимо него я никак не мог… В самом прямом смысле. Дело в том, что на углу широкой улицы, стекавшей с горы от Верхнего рынка к Нижнему, рядом с которым я жил, и узенькой, ведущей к нашей маленькой двухэтажной школе, притулился глубокий подвальчик «Пиво и вино». На лестнице без перил, с выбитыми древними ступенями, плавал папиросный дым и кисловато пахло винным перегаром.
Нередко, спускаясь в эту преисподнюю, приходилось перешагивать через дремлющих на холодке завсегдатаев. Царил в чистеньком темноватом подвале немолодой армянин дядя Серёжа. Его безмерное брюхо, охваченное похожим на парус пиратского брига, когда-то белым фартуком, упиралось в стойку. Руки с короткими, толстыми и мохнатыми, как гусеницы-переростки, пальцами всё время что-то тёрли, переставляли, считали и, конечно, наливали. Кому пиво, кому портяшку, а кому, из-под стойки, и водочки. Тогда мы и не знали, что такой вот дядечка по правильному называется богатым словом «бармен»…
И так далее разворачивается сюжет этой новеллы. Цепкий взгляд поэта, образная метафорическая речь, присущая именно этому автору.
Впечатление такое – разбей подобный текст на строки, получится настоящий верлибр. Но не всякий верлибр иных авторов, если лишить его разбивки на стихотворные строчки, сохранит в себе признаки настоящей поэзии, присущей текстам Яна Бруштейна.
Книжка его новелл несёт в себе пласты яркой биографии, в которой столько жизнерадостного, но не менее и печального, горького.
Долгий путь жизни доставил автору немало боли, которая передаётся читателю, вызывает читательское сопереживание. Но надо признать, что свойственная еврейскому характеру самоирония преодолевает разные повороты судьбы, в том числе и писательской истории жизни русского поэта Яна Бруштейна. Его память хранит боль потерь, хранит и счастливые эпизоды общения с замечательными людьми.
У этого автора немало почитателей его рассказов о собаке Таше.
Это особая часть творчества Бруштейна. Прогулки и «разговоры» Яна Бруштейна с Ташей, превратили Ташу в узнаваемую читателем фигуру, а сам поэт раскрывается, как человек необычайной доброты. Вот хотя бы такая сценка: Подходит Таша этак к дивану, или к табуретке, взгромождает переднюю половину в нужное место, и начинает поскуливать и кряхтеть – поднимите, мол, бедняжку. И только строгое: «Сама!» – заставляет её, присев и примерившись, запрыгнуть в это самое нужное место. А как мы залезаем в машину – это песня и опупея! Таша ставит на сиденье передние лапки и изображает микропрыжок.
Я ловко ловлю её за шкирку костюмчика и швыряю на сиденье. Все счастливы…
И так – день за днём. Эти рассказы-разговоры двоих – Таши и Яна – лучше всего читать всей семьёй, греясь у домашнего очага. А дети и внуки станут главными слушателями подобных уроков добра и милосердия. Если я вас не убедил в том, что проза Яна Бруштейна – это поэзия, то вот вам и, собственно, стихи. Стихи, которые во время совместных прогулок по набережной реки Уводи и отдыха на скамейке, набормотала, как уверяет автор, Таша поэту:
Хорошо по-стариковски
На скамеечке сидеть.
Зимы провожать и вёсны,
Потихонечку седеть,
Привечать знакомых кошек,
Взглядом провожать собак.
Понимать, что мир – хороший,
Но сломался, как-то так…
От прогулки ноют лапы,
Это можно потерпеть.
А ещё – люблю я папу,
Вместе с мамой буду петь.
Выживая, дни листая,
Заметает все следы,
Наша маленькая стая
В окружении беды.
Что тут добавить? Без комментариев…
НА ОПРОКИНУТОЙ ЗЕМЛЕ
“ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА” №4, 2020
Ян Бруштейн. Дым империи. Книга стихотворений. – Москва: «Русский Гулливер», «Центр современной литературы», 2020. – 192 с. (Поэтическая серия).
Ян Бруштейн, автор новой книги стихов, замечен ещё с давних времён его молодости, но так случилось, что в какой-то период своей жизни поэт замолчал. Молчание длилось почти три десятка лет, Бруштейн выпал из сознания читателя, из поля зрения коллег профессионалов. Но, когда стихи вернулись к нему, оказалось, что творческой формы он не растерял. Наоборот, его поэтический темперамент обозначился с особой силой. Бруштейн пишет часто и много, словно навёрстывая упущенное для поэзии время, настигая самого себя. Лирик по призванию, он нередко пишет сюжетные стихи, поражая видимой лёгкостью и свободой поэтического высказывания. Стихотворная речь поэта убедительна и технически совершенна. Она льётся неустанным потоком, вызывая отклик в душе читателя.
А дым империи мне сладок не всегда.
Колотит в стёкла зимняя вода,
Запретный смысл пытается морзянкой
Мне передать. И этот вечер зябкий
Наутро обещает корку льда,
Но вывернуто время наизнанку.
Это вывернутое наизнанку время проявляется в стихах, размышлениях, в печалях и радостях поэта Яна Бруштейна. О чём бы ни писал он, в его искренних стихах обнаруживается большой жизненный опыт, открывается перспектива художнического мировидения поэта.
Расскажу, как я не мог прибиться к берегу:
Енисей меня крутил-вертел отчаянно,
И спина его была от пены белая,
И осталась позади тоска причальная.
А я сломанным веслом, дуря, размахивал,
Песни пел, и слёзы лил разменной мелочью.
От Игарки ельник мне, сойдя с ума, кивал,
Я бы Богу помолился – не умел ещё.
Бруштейн часто оглядывается на впечатления своего детства, своей юности, о «времени, вывернутом наизнанку», о том, чем жива его память. Ему важен исток собственной судьбы, сопоставленный с судьбой страны. Вот стихи об измученной девочке, которую вывозят из осаждённого Ленинграда, стихи о юноше, выходящем из разведки – стихи о будущих родителях поэта:
Из ада везли по хрустящему льду
Дрожащую девочку Мусю…
Я к этому берегу снова приду
Теряясь, и плача, и труся.
Полуторка тяжко ползла, как могла,
Набита людьми, как сельдями,
И девочка Муся почти умерла,
Укрыта ковром с лебедями.
А там, где мой город сроднился с бедой,
Где были прохожие редки,
Ещё не знакомый, такой молодой,
Отец выходил из разведки.
Над Ладогой небо пропахло войной,
Но враг, завывающий тонко,
Не мог ничегошеньки сделать с одной
Почти что погибшей девчонкой…
Поэт через всю свою жизнь проносит нестерпимую, не проходящую боль:
Мой отец, корректировщик миномётного огня,
Спит – кричит, встаёт – не ропщет,
только смотрит на меня.
А когда глаза закроет – то в атаку прёт как все,
То опять окопчик роет на нейтральной полосе.
То ползёт, и провод тащит, то хрипит на рубеже…
Папа, ты меня не старше, мы ровесники уже.
Он снова и снова возвращается к трагическим судьбам своих близких:
Моя родня лежит во рву
Под городом Лубны.
Бывает, я во сне реву –
Последыш той войны.
Там по ночам горит земля,
Не забывая зла.
Моя еврейская семья
Бурьяном проросла.
Под ними горя три версты,
Над ними свет ничей…
И не приносят им цветы
Потомки палачей.
Печальная ирония последней строфы обостряет чувство боли, которое вызывает стихотворение. Но память не живёт только образами войны. Как трогательно звучат строки, запечатлевшие картинки детства:
Маленький сапожник, мой дедушка Абрам,
Как твой старый «Зингер» тихонечко стучит!
Страшный фининспектор проходит по дворам,
Дедушка седеет, но трудится в ночи.
Бабушка – большая и полная любви,
Дедушку ругает и гонит спать к семи…
Денюжки заплатит подпольный цеховик,
Маленькие деньги, но для большой семьи.
Прекрасны страницы книги поэта, посвящённые природе, которую он любит, знает, чувствует, понимает, прогулки поэта с любимой собакой согреты весёлой иронией и придуманными «философскими» собачьими рассуждениями.
В этой своей новой книге Ян Бруштейн отвёл немного места любовной лирике, но тем дороже строки о любимой:
Кто эту женщину придумал,
Кто колдовал, кто плюнул-дунул,
Кто знал: я с ней не обручён,
Но вычислен и обречён?
Жизнь прожита, судьба прошита
Суровыми стежками быта,
Но как же дышат эти швы
Шершавым запахом айвы!
И вижу я, когда взлетаю
Над пережитыми летами,
Вот эту женщину во мгле
На опрокинутой земле…
Какой пронзительный образ «опрокинутой земли»! Впрочем, в стихах Яна Бруштейна ярких образов и метафор на строгий читательский вкус хватает.