Москва
Шестьдесят пятый
У памятника Пушкину я Соню ждал и Лену,
У памятника Пушкину я вкусный пил «Агдам»…
Как говорится, было нам и море по колено,
Мальчишки этих странных лет - умны не по годам.
Не отломила нам судьба элитного лицея,
Но воздух века был шипуч, куда «Мадам Клико»!..
И мы пьянели без вина, смешные лицедеи,
Стихи читая до утра, свободно и легко.
У памятника Пушкину чудил Губанов Лёня,
И все тянул безмерных строк серебряную нить…
Каким же был я в те года живым и окрылённым,
И стоило, признаюсь вам, тогда на свете жить!
Воспоминания о Марьиной Роще,
где я жил аспирантом в знаменитом общежитии ГИТИСА
на улице Трифоновской, 45Б
Капризен и обрызган,
И выряжен попроще,
Весенний ветер рыскал
По Марьиной Роще.
Как баржи, трамваи
Среди воды вставали,
И падали капели,
Шалея и глупея.
Стояла, мало веря
В лихое это дело,
Очередь у двери
Винного отдела.
И мимолетный сторож,
Вечерней грусти полон,
К ней нёс, почти со стоном,
Стакан, большой и полый.
Капели пели, падая
На лужи и на рожи,
Сгребала грязь лопатами
Марьина Роща.
Трамваи отчаливали
Между водой и небом,
И пахло так отчаянно
Последним снегом.
Сад изваяний на Крымском Валу
Стоит скульптура под дождём,
Остывшая и злая.
Давно она была вождём,
А кто теперь – не знаю.
И пусть о прошлом снятся сны,
Глаза всегда открыты.
Её подобья снесены,
Его деянья смыты.
Прообраз, ставший мертвецом,-
Там, где темно и сыро.
И голубь гадит на лицо,
Пугавшее полмира.
Кривоколенный...
В Кривоколенный переулок
Войду, стезя моя легка,
И там куплю я пару булок,
Вино, бутылку молока
И папиросы.
С другом Сашей
Мы всё съедим и разопьём.
Нам по семнадцать. Я дурашлив.
А он силён. И мы вдвоём.
На той скамейке развалившись,
Совсем легонько подшофе,
Мы с ним - на улице столичной,
Я в "бобочке", а он в шарфе…
Сидим – форсим, но эта накипь
Нам не мешает по весне
Поговорить о Пастернаке,
О Сталине и о войне.
Бравируя стихом точёным,
Дразню его, пуская дым.
И разве что из-за девчонок
Порой ругаемся мы с ним.
Мы врозь в безвременье шагнули,
Лишь помнили издалека.
И настигали нас не пули –
Потеря смысла и тоска.
Я не был рядом в то мгновенье
Когда он срезал эту нить.
Не смог ни словом я, ни тенью
Тогда его остановить.
Вину мою избыть мне надо,
И знаю я в конце пути:
Когда-нибудь мы будем рядом –
Там, где душа его летит.
* * *
Когда мы пойдём по Неглинной,
Как в юные годы - недлинной,
Где времени звон комариный
В рычании редких авто...
И Сашка, шагнувший в окошко,
И хворью обглоданный Лёшка,
И я, хоть живой - но немножко,
Болтающий что-то не то.
Пройдём по Трубе и Петровке,
Стаканы сопрем с газировки,
И в них раскидаем неловко
Чудесные "Три топора".
Мы встанем - три друга, три брата,
Где лестница в небо подъята,
И тихо мне скажут ребята:
"Пора нам, дружище, пора!.."
Рыбы
Где Полянка целуется с Якиманкой,
Где торчит острый угол машинам назло,
Мы на пару с тобой покупали полбанки,
Не вискарь, не коньяк, а родное бухло.
На квартире, где жили чудные мазилы,
Две художницы мыли картоху и лук,
Ну и, если родители им привозили, -
Тихо таяли рыбы на кухне в углу.
Эти рыбы во льду, отворённые пасти,
Словно ждали напасти – кастрюлю и печь...
Им на дно бы залечь, но распахнуты настежь
Наши жадные рты, и недолго терпеть!
Разливали портвейн, до утра пировали,
Никому не давали уснуть за версту,
И гудели гитары, скрипели кровати
И от ужаса стыл мусорок на посту.
Так и было, да сплыло - поспешно и громко.
Сквозь Москву мы спешили навстречу судьбе...
Мы и жили-то рядом: ты на Божедомке,
Я – в общаге, на Трифоновской, 45Б...
Санкт-Петербург
Питерское
Мне старая улица Шамшева
Прошамкает вслед нецензурно.
Доныне душа моя т'ам жива –
В сараях за каменной урной.
Её поджигали беспечно мы,
И статные милицьёнэры
Неслись, получая увечия,
Ругаясь и в душу, и в веру,
За нами. Но мы, слабокрылые,
Взлетали над крышами ржавыми,
Над ликами, лицами, рылами,
Над всей непомерной державою,
Над тихой квартиркой бабусиной
(Пушкарская, угол Введенской),
Домов разноцветные бусины
Сияли игрушками детскими.
Любили мы, к ветру привычные,
Отличную эту затею,
И крылья, к лопаткам привинчены,
Никак уставать не хотели.
Смотрели на город наш махонький,
Туда, где такой бестолковый,
Помятой фуражкой размахивал
Восторженный наш участковый.
* * *
я фонтанку и невку с ботинок сотру,
отряхну этот дождь и асфальтную крошку…
я вернулся в свой дом не к добру, не к добру,
я как будто бы прожил всю жизнь понарошку
где-то там, где верста поглотила версту,
где стоят города без дождя и тумана,
я зачем-то дождался вот эту весну,
и сошел на перрон, и сошел бы с ума, но
незадача - я трачу последние дни
меж облезлых домов, словно псов обветшалых…
против шерсти их глажу, прошу – прогони,
прогони, ленинград, чтобы сердце не жало.
он меня об асфальт приласкает лицом
и забросит в тяжелое чрево вагона.
навсегда провалюсь то ли в явь, то ли в сон -
ты прости, петербург, мы уже не знакомы.
* * *
Мой внутренний Ленинград истаял и обветшал,
Он давно не прикрепляется к пространствам и вещам,
Но там, на Петроградке, словно крепкий зуб, мой дом,
И братья мои ещё не сгинули за кордон.
Крылатые львы, озябли вы на мосту,
Вскрикиваете простуженно: в Москву, мол, летим, в Москву,
Разбрызгивая позолоту, раскалываете пьедестал.
Пришёл бы я к вам, родные, но выдохся и устал.
Мой внутренний Ленинград, осыпающийся с холста,
Печальны твои кварталы, и невская гладь пуста,
Вываливаются из рамы, обугливаются края...
Но можно там встретить маму с коляской, в которой я.
Воркута
Когда колёса долбят: «Ухта, Инта, Воркута...»,
Кому охота ехать в гиблые эти места?
Но саднит моя память, до боли свербит, дерёт:
Стучат, кричат колёса про старый кирпичный завод.
В тридцати километрах от этой твоей Воркуты,
Где горят мосты, где снега чисты, а дома пусты,
Где речка Юньяха до дна застыла в пространстве густом,
Лежит мой родич, еврей - под простым православным крестом.
Их в тридцать восьмом уравнял трибунал, побратал расстрел -
Пятьсот мужиков, пятьсот затоптанных в землю тел.
Не выдалось сгинуть моей родне на большой войне,
Потом за всех мой отец отвоевал вдвойне.
Как стоял я, вчерашний солдатик, и плакал о том...
Как хватал этот горький воздух обветренным ртом...
И северный ветер выл, и каменный воздух стыл -
И горели мосты, но снега оставались чисты.
Коктебель
1.
Заколдованный город – не город почти,
Через бывшую Родину взгляд сквозь очки,
Эту боль, эту цель объяснять мне тебе ль:
Коктебель, говорю, посмотри, Коктебель…
Помолчи, прислонившись к его парусам,
Я бы сам, но прикован я к серым лесам,
Ты вдохни этот сон ковыля, чабреца,
И соленой водой смой тревогу с лица.
Непомерная ноша – пожизненный срок:
Возвращаться, прощаться, не видеть дорог.
Заколдованный город заснул и затих.
Все прими – за себя, за меня, за двоих…
2.
Мой последний, беспробудный, безоглядный Коктебель!
В жизни медной, в жизни трудной и причина ты, и цель.
Как монетку, степь мне бросит жадный запах чабреца.
Дела нет, что в эту осень мир железами бряцал.
Эту привязь, эту зависть, эти путы разорву.
Не противясь, задыхаясь, уроню себя в траву.
Пусть до края - годы злые, и навылет, и сполна...
Утешая, Киммерия мне плеснёт в стакан вина.
Ты налей мне нынче втрое, ты попробуй, мне поверь...
И Волошин мне откроет заколдованную дверь.
3.
я покорное растение
на билете цифры серые
нехудой печальной тенью
уезжаю завтра к северу
лучше был бы вовсе пешим я
всё осталось бы хорошее
попросить политубежища
под забором у Волошина
осень стыла бы умытая
я в прибой тогда и был таков
но чаями знаменитыми
будет греть меня Алейников
тащит прочь судьба привычная
вот уеду и как все умру
стынут рельсы безразличные
на моей дороге к северу
4.
Марине
Во сне береговой черты,
Где стёрты наши очертанья,
Где черти знойны и черны,
И словно бы причастны тайне,
Где непрерывны флирт и жор,
Где дамы словно на параде,
И где потрёпанный пижон
Спешит куда-то на ночь глядя -
Одни над бездной голубой,
Которая зовёт и тянет,
Мы, незаметные, с тобой
Пройдём незваными гостями.
Увлечены игрой ума,
Готовы всё раздать задаром,
Как только юная луна
Раскроется над Карадагом.
5.
В твоём осеннем Коктебеле,
Где время стелется по дну,
Колокола под вечер били
И добивали тишину.
Как будто в непрерывном танце,
Людская пенилась река,
И ветер с моря пропитался
Бараньим духом шашлыка.
А там, где на излёте лета
Последний планер пролетел,
Гуляли пьяные поэты
В невыносимой пустоте.
6.
Хвала неспящим в Коктебеле,
Поющим, пьющим и горящим
В кусте терновом, в легком теле,
Давным-давно сыгравшим в ящик.
Хвала плывущим в лунном свете,
На берег прущим кистеперо,
Встречающим последний ветер
Улыбкой бога и актера.
Не видя этой жизни странной,
Где я застрял, смешной и старый,
Вы достаете из тумана
Свои беспечные гитары.
И, если вы уже запели,
Я вас услышу в это лето...
Хвала неспящим в Коктебеле
И догорающим к рассвету.
Пятигорск
1.
Ветер северный, жестокий: головная боль с утра.
Он приносит злые строки – память нашего двора.
Там живут башибузуки, отвратительно крича.
Эти сладостные звуки маму будят по ночам.
Мне туда бы, в эти лужи, я тогда бы дал огня…
Но я толстый, неуклюжий, маме страшно за меня.
Пусть росли они бурьяном, с жёлтой пылью в волосах,
Им не надо фортепьяно колотить по два часа.
Им не надо быть примером, им привычно бить под дых…
Исключат из пионеров их, чудесных, золотых.
Где вы? кто вы? память стёрта, во дворе другой разлив,
И разорвана аорта, землю кровью раскалив.
Где вы, пьяницы и воры?.. В сладком дыме анаши
Как же ваши разговоры были злы и хороши!
Вы остались в том пространстве, в очистительном огне,
Но с завидным постоянством вы приходите ко мне.
Костя, Юрка, Валя, Света – из того смешного дня…
Без возврата, без ответа, без меня вы. Без меня.
2.
...но очнусь, очнусь я в Пятигорске,
у смешной исхоженной горы.
Алычи, еще зелёной, горсти –
очень вкусно, что ни говори.
Или купим семечек чудесных
у кавказской бабушки Кешо,
пусть горят от них кишки и дёсны,
все равно светло и хорошо!
Вспомнить бы, где дрались, обнимались,
где судьбу ломали, как пятак...
В памяти горчит любая малость,
хоть в осадке вышло все не так.
И когда пробьет слепая птица
сердце непутевое во мне,
можно ль на секунду очутиться
не во сне, а в том беспечном дне,
где в гражданке, с якорем на пряжке,
я стучу в окно сквозь толщу лет,
и живое солнце нервно пляшет
на недавно вымытом стекле.
3.
Небесный город Пятигорск,
Забытый на дороге к Раю...
Я на краю, я выбираю
Каштанов горсть, и в горле кость.
Давно мы врозь, но в полный рост
Иду, и узнаю по крою
Курортных призрачных героев,
Которых знать мне довелось.
Летает каменный орёл -
От нас недвижными крылами
Он закрывает окоём.
Что потерял я, что обрёл?
Мы не меняемся ролями,
Но остаемся там вдвоём.
Автобусом в Телави
или вино из марани
1.
Автобусом в Телави.
Там друзья
Из подземелья достают бутыли,
Ковры кладут на старые скамьи
И раздувают угли.
И Заза, освещенный поздним солнцем,
Размахивая шашлыками,
Поёт о Боге
Древние слова.
Ираклий наливает мне в стакан
Тугую кровь земного винограда,
И с шелковицы падает на стол
Подсохший лист...
Автобусом в Телави!
2.
В подвале, там, на Руставели,
Где меньше пили, больше пели,
Где я простужено сипел,
Ираклий к дамам крался барсом,
И Заза неподкупным басом
Как сами горы, мрачно пел.
Вода со вкусом земляники,
На стенах сомкнутые лики
Людей, зверей и вечных лун...
Дато был сед, а Важа - юн.
И шашлыки нам нес Левани,
Мераб с Нодаром наливали
И выпевали каждый тост!
Алаверды от Амирани -
Мы пели, словно умирали.
Шота был строен, Цотне - толст...
Но видел я в дверную щелку:
Варилось время, как сгущёнка,
И там, на дальнем рубеже,
Железный век спешил к закату,
И эти чудные ребята
Вошли в историю уже.
Но если ночь моя бессонна,
То вспомню я Виссариона,
Тенгиза, Джабу и Беко....
И отпадет с души короста,
И уходить мне будет просто,
И жить по-прежнему легко.
Плёс
1.
Когда судьба согнёт в дугу,
Сбегу, и здесь, на берегу,
Где город меньше табакерки,
Где я не виден, не сочтён...
Какое дело мне, что он
Не по моей построен мерке!
Мой Плёс, перчатка на руке,
Я - ненадолго, налегке,
Опять вдыхаю воздух волглый.
Ты мне уже почти чужой -
Что там осталось за душой?
Не больше, чем огней за Волгой!
И не расспрашивай меня
О том как жил, что разменял,
Зачем свои листаю годы,
Куда сбежал я от стыда...
Уходит это всё, когда
Смотрю на гаснущую воду.
2.
А воздух музыкой дрожит...
Тогда оставь и дом, и быт,
Скорее навостри колёса,
Сквозь листьев жёлтую пургу
Туда, где ждёт на берегу
Бездымное пространство Плёса,
Туда, где зарево осин,
Где только Левитан один
За Волгу смотрит, и не слышит,
Как до-ре-ми-фа-соль по крышам
Не дождь, а Моцарт озорной,
За ним Чайковский - боль и зной -
Спешат, и слышно за спиной,
Как музыка живёт и дышит!
Покуда можешь, ты дыши,
Короста облетит с души,
Как листья с дерева глухого,
И можно зиму перемочь,
И бестолочь перетолочь,
И музыки дождаться снова...
Мы молча ехали домой,
В туман такой, что Боже мой,
Ни неба, ни земли, ни века,
И только призраки берёз,
И только мир летел вразнос
Уже почти без человека.
Одесса
Оставь Одессу одесную,
Когда пойдёшь по облакам,
И, покидая твердь земную,
Последний опрокинь стакан,
И где-то там, за Ильичёвском,
Глоток занюхай коркой чёрствой,
И сладким духом закуси,
Поскольку берег жарит рыбку,
И прёт кефали запах зыбкий,
А это - Господи спаси!
И наконец-то растворится
Вкус гари, боли и беды,
И черноморская столица
Солёной изопьёт воды.
Её почувствуешь спиною -
С пожарной пеной, адским зноем,
А птиц крикливая орда
Тебя окликнет многократно...
Но как бы кто ни звал обратно,
Ты не вернёшься никогда.