Я помню – стояла погода,
что мы непогодой зовем...
Июнь девяностого года
кропил мимолетным дождем –
над серою лентой проселка,
над свежею зеленью крон…
И Бог – дай Бог памяти – только,
вот только что – был разрешен…
И двадцать второго – неблизко
от гордых кремлевских высот –
у скромного обелиска
на митинг собрался народ:
начальство без рангов и в рангах,
подростки и люди в годах,
и дедушки в орденских планках,
и девочки в пышных бантах!
По плану, и чинно, и точно
шло мероприятье – и вот
старушки в цветастых платочках
стесняясь, шагнули вперед.
Старушки, количеством двое,
вступили на серый бетон
и слово запели святое.
Поплыл поминальный канон;
слова над полями пустыми
поплыли в святой простоте
о Том, Кто в Иерусалиме
за нас умирал на кресте;
Кто, смертию смерть попирая,
воскрес, если верить молве, -
запели, глаза утирая,
они – голова к голове,
без шуток, без аплодисментов,
вдали от оплывших траншей,
вдали от литых монументов
и непогребенных костей.
Господне великое имя
звучало во всей простоте:
«Омый мя слезами моими,
мой Боже Святый, мой Христе»…
Вдали от Берлина и Бреста
они, или матери их,
у этого самого места
мужчин провожали своих.
Отца, и супруга, и брата
тогда из родного села
районного военкомата
повестка от них увела.
На муки и подвиги звали
дороги, судьбой суждены,
и многие, многие пали
в горниле священной войны.
Года ожидания долги…
Близ Ржева, Орла и Москвы,
в полях у Варшавы и Волги
они не воскресли, увы…
Давно отшумевшие битвы
под эти пришли небеса…
И не было громче молитвы.
А слабые их голоса
звучали смиренно и мудро.
И, верою снова сильна,
в июньское скорбное утро
великая смолкла страна.